Датский король

— Да я этим давно не увлекаюсь — ни капли в рот не беру. И не извольте сумневаться, господа хорошие: как раз завтра собирался памятники красить — для блезиру, так сказать, и теперь вашей скульптуре особенное внимание уделю. Бронзовая краска у меня французского производства — люкс, как говорится…

Владимир Аскольдович прервал его заверения:

— Нет уж. Как раз ради нашего удовольствия вы ее для других «ценителей красоты» приберегите. Наш памятник, пожалуйста, не красьте совсем!

Старик пожал плечами: дескать, как скажете, ведь я-то хотел как лучше.

— Послушайте, вы тут по долгу службы наверняка все знаете…

— Ну как же, конечно-с.

— Там, с краю, у Малого проспекта могила есть любопытная. Некого Зайцова, кажется? Старинное надгробие, редкостный курьез, а присмотра за ним.

по-моему, никакого — в удивительном запустении находится.

— Так это Звонцова могила, место знакомое, да нехорошее, скажу я вам, — небрежно бросил старичок. — Чего ж тут удивительного? Самоубийца он был, Звонцов этот, удавился, вроде бы спьяну, за то и лежит теперь, где собак дохлых закапывают и всякую, так сказать, падать, — за оградой! У нас на этот счет строго. Полиция так распорядилась, да и батюшка из Смоленской так говорит: «Самоубийцы, говорит, и трупы их не имеют ничего общего с усопшими по воле Божией православными христианами и их телесами и лишаются христианского погребения и поминания». Правда, памятник, может, и занятный — слыхал я, у бедолаги и денег на похороны не осталось, а статуя эта рядом с ним была, когда его дома удавленным нашли, будто заранее для себя приготовил, ну и решили поставить — может, кто из родных объявится, так и найдет по ней могилку-то.

— Суровый у вас, однако, батюшка, — удивленно заметил полковник.

— Это отец настоятель: у него точно — все по церковному уставу. Другие, положим, помягче будут… Ну не взыщите, ваши благородия, со старика, заговорился — у вас служба, и мое дело тоже ответственное, а я еще порядок не до конца навел. Поторопиться надо бы.

Старичок отправился усердно посыпать дорожки, а военные еще постояли какое-то время у памятника и направились к церкви искать священника, которому можно было бы на месте заказать панихиду «по убиенным воинам, за Веру, Царя и Отечество и за друга своя на поле брани живот свой положившим». Тут только, в конце ухоженной аллеи, полковой командир с ординарцем заметили скопище народу, окружившего, вернее сказать, буквально облепившего обложенный венками и корзинами свежих цветов памятник, изображавший молодую балерину, в порыве танца приподнявшуюся на пуанты и готовую оторваться от земли, но ее изящная головка была опущена на сложенные крестообразно, застывшие на груди в элегической печали руки. Подобная поза одновременно напоминала о трагедии умирания и о христианском смирении перед свершившейся Волей Творца. В стоявших кругом безошибочно угадывались те, кого Сам Спаситель назвал «страждущими и обремененными», — нуждающиеся в помощи, те, над кем тяготела какая-либо беда, и казалось, что они — ожившая часть большой пластической композиции, символического памятника свойственной особенно русскому человеку надежде на лучшее. Среди них выделялось несколько больных, приведенных сюда родными, а также калеки и нищие с паперти. Отдельно стояла совершенно отрешенная, погруженная целиком в себя то ли монашка, то ли просто истовая богомолка-странница, закутанная черным платком на старообрядческий лад, которая, беспрерывно бормоча свое правило, била земные поклоны, как перед чудотворной иконой или иной святыней.

Асанов, боясь нарушить хрупкую гармонию, которая чувствовалась и на расстоянии, не стал подходить близко к собравшимся, к могиле, но снова потревожил сторожа, тот как раз спешил туда с огромным букетом благоухающих южных роз:

— Постой-ка! Что же — и это виденье, этот «гений чистой красоты» — тоже дар того самого благотворителя?