Дау, Кентавр и другие

Мой друг писатель Владимир Войнович показывал мне ко­пию письма Андропова в Политбюро «О писателе Владимире Войновиче», сохранившегося в бывшем архиве ЦК. В этом письме Андропов докладывает о том, что писатель Войнович пытается организовать в Москве отделение международного объединения писателей — Пен-клуба. Сообщается также, что по отношению к нему будут приняты специальные меры воз­действия, если он не прекратит свою деятельность. Непонятен даже смысл написания такого письма, поскольку вряд ли Бреж­нев или другие члены Политбюро слышали когда-либо о Пен- клубе. Войнович же считает, что это письмо было направлено с целью получить разрешение на применение специальных мер воздействия. Видимо, того, что мы знаем, еще маловато, что­бы адекватно судить о личности Андропова.

Если говорить о влиянии и воздействии партийных деяте­лей и КГБ в то время на жизнь ученых вообще и мою в част­ности, я хотел бы подчеркнуть следующее.

Моя теща в 1940 г. как вдова героя Гражданской войны Н. Щорса получила квартиру в «доме правительства» на набе­режной после того, как о Щорсе вспомнил Сталин. Некото­рые наивные люди считали, что если я живу в доме правитель­ства, то я могу, просто перейдя через Каменный мост, свободно ходить в Кремль, чуть ли не к самому товарищу Сталину. Ну или, соответственно, к любому его преемнику. Это, естествен­но, все относится к области ненаучной фантастики. Я не то что в ЦК, но даже в райкоме партии за все годы советской власти ни разу не был. Меня никто туда не вызывал. Я согла­сен, что это довольно странно, потому что по моему рангу — директора ведущего института, меня должны были бы по край­ней мере приглашать на беседы в Отдел науки ЦК. Единствен­ные мои визиты в ЦК были связаны с поездками за границу. В то время каждая такая поездка обязательно согласовывалась в соответственных партийных органах. И меня действительно вызывали в Отдел выездов, особенно перед первыми поездка­ми, и там инструктировали. Я уже описывал один из таких инструктажей для поездки в Румынию. Что же касается рай­кома партии, то обо мне, наконец, вспомнили только в 1985 г., когда умер Генеральный Секретарь КПСС К.У. Черненко. Вдруг раздался звонок из райкома партии, и меня пригласили прий­ти на Красную площадь присутствовать на его похоронах. Это несомненно означало, что грядут большие изменения. И они на самом деле наступили — к власти пришел Горбачев, нача­лась перестройка...

Я стоял на трибуне, которая ближе к Васильевскому спус­ку, шел такой мокрый грязноватый снег — дело было в мар­те — по площади проходили войска, печатая шаг. Все это про­исходило с какой-то необычайной скоростью, просто в бешеном темпе — такие похороны проходили в последнее время достаточно часто, все уже привыкли и наловчились. Так что закончилось все очень быстро. Это приглашение на похороны Черненко я считаю апогеем своей «партийной» карьеры. Выше этого я уже не поднимался. Наступало время больших перемен.

Как мы узнавали о переменах? Что значит то или иное со­бытие, такой или другой порядок, в котором были перечисле­ны официальные лица где-нибудь на передовице «Правды» и что может за этим последовать? У каждого из нас были свои методы, свои навыки чтения тех же газет, выработанные, можно сказать, на собственной шкуре. Это было своего рода искусст­во. Конечно, в отличие от тридцатых годов мы уже говорили об этом, обсуждали по вечерам на кухне — естественно, толь­ко в своем кругу, с людьми, которым могли доверять.

Неверно, что не было свободы слова. Была. Только это сло­во не было громким, публичным. И свобода распространялась только на очень узкий круг людей в пределах одной отдельной кухни. Там мы говорили совершенно обо всем. И как убивали С. Михоэлса в Минске, и С. Кирова в Ленинграде, мы все это знали и обсуждали. Степень открытости была, как видно, до­статочно высокой, но тем не менее, совсем глубоко в каждом из нас все же сидел страх. Был такой эпизод — в 1987 г. ко мне приехал мой давний товарищ. Он был в свое время комсо­мольским деятелем на уровне ЦК комсомола, затем создал ака­демический институт. Ну и со времен работы в ЦК комсомола остался дружен со многими деятелями тогдашней верхушки. Вот он приехал ко мне после встречи с А. Лукьяновым в Кремле, мы пообедали, выпили, поговорили. Дружили мы давно, и, естественно, диапазон наших разговоров, особенно уже в то время — это был, повторю, 1987 год — был достаточно широк. Мы сидим в моем кабинете, и вдруг он, понизив голос, страш­ным шепотом сообщает мне на ухо: «Ты знаешь, ОНИ, кажет­ся, готовы ликвидировать колхозы!»

Вообще в то время понятие «Они!» имело абсолютную и очень страшную подавляющую силу. У каждого были свои «они». На­дежда Мандельштам первая написала в своих воспоминаниях про К. Симонова, что он-де хотел дать ей квартиру от Союза писателей, но «они» не позволили. «Они» были даже у Гене­рального секретаря ЦК КПСС. Была, например, такая история.