Даурия

Василий Андреевич взглянул назад, и глаза его, обычно полуприкрытые нависшими бровями, радостно заблестели. Он пришпорил коня, посмотрел вперед и в волнении приложил руку к груди.

— Вон, брат, и поселок наш увиделся, — и, разглядывая видневшийся в долине Мунгаловский, торопливо говорил: — Гляди ты как разросся. Целых две улицы без меня появилось. Это здорово! А вот пашен нынче мало засеяно. Прежде к этой поре, куда ни взглянешь, везде свежая пахота виднеется, а сейчас глазу не на чем остановиться.

Когда перебрались через бурную от полой воды Драгоценку и выехали на улицу, Василий Андреевич увидел у крайней покосившейся с подслеповатыми окошками избушки босых и нищенски одетых ребятишек. Было их четверо, один другого меньше. Выстроившись в шеренгу, с любопытством разглядывали они вступивших в улицу партизан.

— Вот и первые мои посёльщики, — сказал Василий Андреевич. — Поеду, поговорю с ними.

Он подъехал к ребятишкам, поздоровался:

— Здорово, молодцы! Чьи же вы будете?

— Ивана Мезенцева, — ответил за всех рыжеголовый в располосованной от плеча до пупа рубахе парнишка, вынув палец изо рта.

— Вон, значит, чьи! Ну, а отец у вас дома?

— Хворает он у нас. Его харачины нагайками пороли. А ты, дяденька, красный? — набравшись смелости, спросил парнишка и снова сунул палец в рот.

— Красный. А вы, ребята, за кого — за красных или за белых?

— А мы ни за кого, — дипломатично ответил рыжеголовый.

— Вишь ты, какой хитрый! — рассмеялся Василий Андреевич. — На-ка, вот тебе за это на всю компанию, — протянул он ему горсть завалявшихся в кармане китайских леденцов. — Да ты бери, бери, не бойся. Это шибко вкусные штуки. А отцу своему скажи, что один дядька пришлет к нему партизанского фельдшера.

— Фершелам-то у нас платить нечем.

— Ну, этот фельдшер особенный, он с вас денег не возьмет.

Василий Андреевич распрощался с ребятишками и поехал догонять Журавлева. В поселке уже обосновались на постой два партизанских полка, пришедших раньше. Всюду стояли в огородах расседланные кони, пылали костры, а площадь у церкви была запружена обозами. Когда Василий Андреевич догнал Журавлева, тот сказал ему:

— Тесновато нам будет в твоем поселке, да и для народа накладисто. Живо все под метелку заметем. Придется, по-моему, часть армии направить на стоянку в Орловскую. Как ты думаешь?

— Могу только согласиться. Направляй в Орловскую пехоту и хотя бы один из кавалерийских полков.

— А я хотел пехоту здесь оставить.

— Нет, в Орловской для нее спокойней будет. Не сегодня завтра семеновцы полезут на нас из Нерчинского Завода. Пусть уж с ними кавалерия дерется, а пехота тем временем отдохнет. Мне кажется, что штабу надо тоже в Орловской обосноваться.

— Я и сам так думаю. Поедем в Орловскую. Пусть идут туда же Первый полк и вся пехота, — приказал он подъехавшему Бородищеву, а потом спросил Василия Андреевича: — 'Ты, конечно, здесь погостишь?

— Да, денька два побуду у родных. Думаю, что раз в пятнадцать лет это не грех.

Они распрощались, и Журавлев двинулся со штабом в Орловскую, а Василий Андреевич поехал в отцовский дом.

Роман в это время уже находился дома. Завидев подъезжающего к воротам ограды Василия Андреевича, он выбежал встретить его. Следом за ним появились Авдотья и Ганька в отцовской соломенной шляпе и не по росту большой рубахе.

Василий Андреевич, чувствуя резкие удары сердца, заехал в ограду, где за пятнадцать лет многое переменилось. Сойдя с коня, он передал его Роману и пошел навстречу плачущей и выглядевшей совсем старухой Авдотье. Они обнялись и троекратно расцеловались. Не переставая причитать, Авдотья сказала:

— Не дождались отец-то с Северьяном. А ведь оба только про тебя и трастили. Долго же мыкался ты на чужой стороне.

— Ну, ну, хватит, родная. Не убивайся, не растравляй себя. Не вернешь их слезами. А у тебя еще дети. Вон они какие у тебя молодцы. Ведь это Ганька? Гляди ты, какой вымахал! А на отца-то как похож, прямо вылитый Северьян. Да что же ты стоишь истукан истуканом? Иди, поздороваемся.

Ганька провел ладошкой у себя под носом и, красный от смущения, подошел к нему. Василий Андреевич поцеловал его в лоб и ласково потрепал по спине. Потом схватил на руки, поднял выше своей головы.

— Да ты, брат, налиток налитком! Сколько же тебе лет?

— Тринадцать.

— Значит, уже половина казака в тебе есть. Возьмем мы, однако, тебя с собой воевать. Поедешь?

— Поеду. Дома я не останусь.

— Не мели, не мели чего не надо, — напустилась на него Авдотья. — Захотели вовсе одну меня оставить.

— Не отпустишь, так убегу. Дома семеновцы скорей убьют, — угрюмо стоял на своем Ганька.

— Это, брат, ты правду говоришь. Пожалуй, и верно придется тебя с собой взять. Обдумаем это. А сейчас давай веди меня в дом, показывай, как живете тут с матерью.