Давай надеяться на лучшее

Увидев меня в холле, врач разворачивается, вздыхает: «Пожалуйста, пройдите со мной» – и бредет по тому коридору, из которого только что вышел. В полной растерянности я следую за ним. Разве он не должен был назвать мою фамилию? Откуда он знает, что это я? В коридоре тихо. Я смотрю ему в спину, пока он медленно идет впереди меня по коридору. Он слегка хромает. Шагает тяжело. Кажется, не в силах оторвать ноги от пола между шагами. В конце коридора расположен его кабинет. Он открывает дверь, заходит впереди меня, оставив дверь открытой, и, кажется, ожидает от меня, что я последую за ним. Я следую за ним. Но меня охватывают неприятные предчувствия.

Зайдя в кабинет, врач садится за письменный стол, смотрит на экран и начинает стучать по клавишам клавиатуры. Мой врач по-прежнему ни разу не взглянул мне в глаза, не назвал моего имени и сейчас по-прежнему не поднимает на меня глаз. Одной рукой он указывает на стул, где предполагается, что я буду сидеть. Я молча повинуюсь, ожидая, пока он найдет то, что ищет у себя в компьютере. Думаю, что, вероятно, это моя карточка. Заметки, сделанные во время разговора с моей подругой, записавшей меня на прием неделю назад. Он откашливается. По-прежнему не смотрит на меня. Наконец раздается бормотание.

– Ну так чем я могу помочь?

Я не знаю, что ответить. Сижу молча. Смотрю неподвижным взглядом на его лицо, в твердой решимости дождаться, пока он оторвет глаза от экрана и посмотрит на меня. Проходит какое-то время. Он чешет у себя в голове и продолжает смотреть на экран. Похоже, там что-то не так. И вот наконец врач отрывает взгляд от экрана – впервые за все это время он смотрит прямо на меня. Поднимает брови и задает свой вопрос снова – более звучным голосом, так, что можно услышать почти всю фразу.

– Я спросил – чем я могу помочь?

Прежде, чем я успеваю понять, что произошло, меня охватывает ярость. Слепая ярость. Я так зла, что хочу ударить его, придушить его. Я делаю глубокий вдох, сердце отчаянно колотится в груди, горло у меня сдавливает так, что я понимаю – голос сломается, когда я заговорю, в нем не будет всей той твердости, которая мне сейчас так необходима. Но с этим ничего нельзя сделать.

– Вы хотите сказать, что не знаете, почему я пришла?

Молчание. Врач снова отворачивается к экрану. Рассеянно нажимает на клавиши. Компьютер, похоже, не в состоянии ничего ему подсказать. Он снова переводит взгляд на меня.

– Хм…У меня плохая память.

Плохая память. Мне хочется его убить. Задушить голыми руками за то, что он не помнит, почему я пришла, заставляет меня начать сначала, еще раз пересказывая историю, с которой я не в состоянии жить, тем более пересказывать ее еще раз. Но я начинаю говорить. Я должна ответить.

Хорошо. Я здесь потому, что мой муж умер во сне неделю назад, и потому, что у меня остался восьмимесячный младенец, о котором я должна заботиться, и потому, что я понятия не имею, как мне это сейчас осуществить. Вы совсем не помните, что кто-то звонил и рассказывал вам об этом, что кто-то записывал меня на прием, чтобы вы встретились со мной и попытались помочь мне? Разве вы не должны отмечать у себя, по какому вопросу к вам записываются пациенты? Разве такое вообще возможно?

Врач смотрит на меня. Его взгляд не выражает никаких чувств. Он выглядит таким же мертвым, как ты в понедельник утром. Строго говоря, еще более мертвым. К тому же он некрасивый и глупый, и глаза у него совершенно мертвые, хотя он явно жив, потому что он снова говорит, его отвратительный голос снова выдает слова.

– Ну так и чего вы хотите от меня?

Тут я начинаю смеяться. Я больше не могу. Это просто абсурд какой-то. Я отвечаю, что мне нужен больничный, и врач спрашивает, на какой срок. Я отвечаю, что он профессионал в этом деле, я же и понятия не имею, как это происходит и что у меня – выгорание, травма или шок и как долго я буду находиться в этом состоянии. Он спрашивает, зачем мне больничный, если я в отпуске по уходу за ребенком, и, хотя я сама этого до конца не понимаю, я отвечаю с важным видом, пытаясь показать, что хорошо изучила этот вопрос. Я говорю, что не в состоянии осуществлять свои родительские функции – тем более заботиться о ком-то еще. По сути дела, я сейчас овощ, которому нужна помощь даже для того, чтобы одеваться по утрам. Он снова сидит, уставившись на экран. Похоже, размышляет.

– Но горе – это не болезнь. Это называется острая реакция на кризис. Могу выписать вам две недели.