Давай надеяться на лучшее

До того момента, как я понимаю – ничего подобного. Внезапно я осознаю, что мои исследования вопроса родовой деятельности были слишком поверхностными – я невнимательно прочла про разницу между схватками и потугами. Около часу ночи я слабым голосом сообщаю акушерке, которая уже не отходит от нас, что мне нужно в туалет и что ребенок, кажется, выходит не тем путем. С этого момента все начинает происходить очень быстро. Схватки переходят в потуги, внезапно рядом со мной оказываются уже две акушерки, то и дело заглядывает врач, они роются во мне и смотрят на монитор, то повышая, то понижая дозу средства, стимулирующего родовую деятельность, и эпидуральной анестезии, так что я уже и не знаю, что в меня вводят. Я все больше погружаюсь в себя и в то, что происходит в моем теле. Они дают мне инструкции не тужиться – ребеночек еще не до конца повернулся внутри меня, я должна подождать, но я не могу сдержаться; мое тело тужится само, не заботясь о том, можно ему это делать или нельзя, и тогда они говорят мне кричать вместо того, чтобы тужиться, – так я и делаю. Я кричу и не узнаю собственного голоса – с каждой потугой я словно перестаю дышать на все больший интервал времени, и вскоре из меня слышится только затяжное мычание, стон подстреленного животного. Закрыв глаза, я пытаюсь сменить позу – то стою, то встаю на четвереньки, то лежу на спине; делаю то, что говорят акушерки, но не смотрю на них, не могу открыть глаза, мне слишком больно, я кричу и фыркаю, и мне кажется, что меня сейчас разорвет на части.

Я понятия не имею, где ты находишься и что делаешь. Возможно, это ты подносишь мне воду и вставляешь мне в рот трубочку между схватками, а может быть, так и сидишь на стуле, на почтительном расстоянии от того воющего животного, которое еще недавно было твоей беременной девушкой. Меня это не волнует. Я все равно не могу смотреть. Не могу думать. Не могу слушаться указаний. Могу только мычать. «Сейчас меня разорвет, сейчас я умру», – думаю я, и в ту секунду, когда я пытаюсь собраться настолько, чтобы выговорить слова – сказать им, что мы должны прерваться, что так не получится, что придется делать кесарево, – в ту же секунду я понимаю, что все уже близко. Об этом я уже где-то читала. Я прочла достаточно много рассказов о родах, чтобы знать – в тот момент, когда кажется, что дальше просто невозможно, все уже почти закончилось. Всего одна схватка.

Без четверти пять он выливается из меня, и болевые ощущения бледнеют, я умолкаю и снова могу дышать. Боль прекращается, и в течение нескольких секунд я слышу собственное дыхание, прежде чем комнату снова заполняет крик – на этот раз младенческий. Я открываю глаза, услышав эти крики, – они кажутся такими жалкими в сравнении с моими собственными, от которых до сих пор трясутся стены родильного зала. Свет в помещении ослепляет меня, я мигаю, проходит какое-то время, прежде чем мне удается сфокусировать взгляд, но когда мне это удается, я вижу тебя – ты стоишь рядом, прямо возле изголовья кровати. Должно быть, это ты подносил мне воду между схватками. Ты – первое, что я вижу, и ты шепчешь мне, что я такая умница, что все прошло отлично, «сыночек здоровенький и симпатичный», говоришь ты и похлопываешь меня по щеке – а я чувствую, что ты весь в поту. Крики, звучащие где-то у меня между ног, становятся громче, акушерки смеются и говорят – «надо же, какой сердитый», проходит еще несколько секунд, и вдруг он оказывается у меня на груди. Сердитый малыш с обиженной складочкой между бровей и в красной шапочке вертит головой возле моей груди. Я пытаюсь прижать его к себе, но понимаю, что я понятия не имею, как держать мокрого липкого младенца. Само это не приходит. Он скользкий, а личико у него самое сердитое, какое я когда-либо видела. Я пытаюсь помочь ему найти мой сосок, пока ты при помощи акушерки перерезаешь пуповину, а он все кричит и кричит. Я смотрю на него, но ничего не испытываю, кроме облегчения, что схватки прекратились, и огромной усталости.