Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека

Мариночка вкатила меня в комнату, с очень льстивыми интонациями в голосе приговаривая, что вот, мол, возвращаю ваше сокровище в целости и сохранности. Но Варвары еще не было, и эти приседания пропали впустую.

— Тебя положить?

— Да нет, я посижу. А ты знаешь, попроси-ка зайти ко мне Равиля.

— Равиля?! — У нее мгновенно изменилось настроение, глаза расширились, и она, наклонившись ко мне, прошептала потрясенно: — Так что — Платон?

Она решила, что Равилю я тоже объявлю радостное известие — «Ты не убивал», и тем самым кольцо вокруг литератора сомкнется. Конечно, нужно было бы высмеять ее за торопливость, но в интересах дела я, наоборот, нахмурился. Внутри у меня было хорошо, вид женской глупости меня всегда трогает. Глупость женщины — это непременное условие для мужской власти над нею.

— Не спеши, — сказал я голосом, из которого мне не удалось удалить все театральные ноты, — полчаса назад ты сама боялась, что ты будешь во всем виновата.

— Не хочешь говорить, — надулась она. — Правильно, так и думай. Мне, кстати, все равно, что ты сейчас считаешь, мне важно, что ты расскажешь Владику.

— Ну что ты, Мурка. Кое-что я могу тебе сказать: Платон Сергеич виноват больше, чем ты.

— А это? — она пистолетным движением поднесла руку к виску. — Не он, да?

— Ну, во-первых, не в висок, — я приставил к левой груди указательный палец, — а сюда.

— А откуда ты это знаешь? — пытается бедняжка отыграться.

— Следователи мне сказали.

По ее лицу пробежали сложные мимические волны: примерно так актрисы в плохих фильмах изображают, что героиня наконец что-то поняла. Она поняла. Хотя что она, собственно, могла понять? Мне и самому было интересно, как бы она изложила словами свою версию того, что я ей сообщил о происходящих в нашей квартире событиях.

А теперь не знает, как уйти. Проблема входа и выхода. А мне всегда казалось, что у людей с ее ментальным уровнем такого рода терзаний быть не может.

— Ну, ладно, я пойду?

— Не забудь сказать Равилю.

— Не забуду, Илюшечка, не забуду.

Равиля действительно надо приглашать, он в собеседнике не нуждается. Отдушина ему ни к чему. У него нет потребности изливать душу, у него семья. И сейчас эта семья сидит, вцепившись руками в черные головы. Или кружит, с потрясенным выражением лиц, по своим смежным комнатам. Десять против одного, что это так. Фира — человек методический, и я спокоен, если дело у нее в руках.

Я заметил, что волнуюсь, черт их знает этих татар, что они могут выкинуть. Но если Равиль не идиот, а на мой взгляд, и при своем неважном знании русского языка он прекрасно разбирается что к чему. И потом, у меня же нет никаких слишком уж конкретных ожиданий. Здесь как раз тот случай, когда знак результата безразличен. Только бы Фира не просмотрела.

Дверь скрипнула, и это был не Равиль. Платон, наш дорогой Сергеич. Надо иметь дело с легкомысленными женщинами и людьми искусства. У них не только разболтанная психика, у них есть интуиция, они сами понимают, откуда тянет метафизикой. Представителям малых народов нужны логические ловушки. Эта непрошеная сентенция промелькнула у меня в голове, пока Платон Сергеич переступал порог моего, так сказать, дома и искал глазами Варвару. Значит, имеет самые серьезные намерения и не желает никаких свидетелей, даже таких, на которых обычно привык не обращать внимания.

В нем ничего не осталось от похмельного алкаша, меня всегда забавляли эти его превращения. Серым следователям он должен был показаться, особенно в окружении интерьера собственной квартиры, фигурой незаурядной. Наверняка особенно их впечатлил мраморный бюст какого-то римского императора, имя которого менялось в зависимости от настроения хозяина. Присмотреться он следователям к этому бюсту не дал, потому что на лбу императора пьяной рукой его любимого друга писателя Темрюкова (сжимавшей гвоздь) русскими буквами было нацарапано «моменто море». Были в комнате и другие антикварные штучки, но меня более всего поражали два стеллажа с книгами, здесь вкус хозяина просто вопиял о своей безупречности. Рано различив во мне ценителя, Платон Сергеич любил меня ввезти к себе, установив перед этой лакомой мозаикой, и, хлопоча над чаем, болтать о чем-нибудь литературно-светском. Он обожал сплетни чуть меньше, чем книги. Он знал их множество и умел рассказывать.

«Дать почитать книгу из своей библиотеки — это все равно что дочь отправить на панель», — любил он говаривать, воруя чужой афоризм, но для меня, может быть, в силу условного характера моей мужественности он делал исключение. Его доверие простиралось так далеко, что в дни, когда над ним нависала угроза обыска, он прятал у меня под кроватью ящики с наиболее криминальными ксероксами.

Ну и оделся, собака: бритвенно заглаженные брюки, серый свитер, упирающиеся в подбородок воротнички черной рубашки. На благородно-брыластом лице — достоинство. В нем что, проснулся морской офицер? Или этот туалет лучше приравнять к чистой рубахе, одеваемой перед боем?

— Прокатимся? — В этот момент до меня дошла полна тончайшего одеколонного духа, и я сказал: