Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека

— Странно, говоришь?

Никита хмыкнул.

— У меня такое в голове, когда я сплю.

— И тебе жалко детишек, которые вынуждены это зубрить наизусть, как мы зубрили Крылова и Пушкина?

Никита пожал плечами, этот разговор не был для него принципиальным. Он чувствовал, что сердит Светлану, но ему не было ее жаль. Просто он не знал, имеет смысл сердить ее или нет. К тому же чувствовалось, что она спорит не столько с ним, сколько с человеком, которого здесь нет. Или даже не с человеком, а с мнением.

— Если я слышу бред, то я так и говорю — бред.

— Знаешь, я очень не люблю, когда человек начинает безапелляционно судить о том, в чем не разбирается. Литература это не хоккей.

— Я не люблю хоккей, — честно сказал Никита.

— А что же ты любишь?

— Пиво с креветками. Но не каждый день.

— Так вот, литература это не пиво с креветками, — Светлана остановилась. Спутник ее тоже остановился. Учительница громко хмыкнула.

— Наш разговор — это в известной степени продолжение того бреда, который ты слышал, понимаешь?

— Нет.

— Ну и ладно. Просто поверь мне на слово, что писатель Сорокин, а именно его я заставляю зубрить, писатель настоящий. Один из лучших сейчас, а может быть, и единственный. Я, как сейчас говорят, тащусь от него. Я сама ввела его в программу. А то, что его сочинения не похожи на «Капитанскую дочку», это их достоинство, а не недостаток. При этом «Капитанскую дочку» я тоже люблю. Одно другому не мешает, и Пушкин понял бы Сорокина, понимаешь?

— Нет, я только верю тебе на слово.

— Лет через десять-сорок его поймут все, а сейчас только и такие как я.

— А если не поймут?

— Такие как ты не поймут. Но ты предназначен не для того, чтобы разбираться в современной прозе. Надеюсь.

Никита задумчиво погладил себя по щеке, всматриваясь в очертания развалин над головою собеседницы.

— А для чего я предназначен? — спросил он без вызова.

— Не знаю. Хотя думаю, что догадываюсь, — сквозь жесткие учительские интонации промелькнуло некое мурлыканье. Никитой, впрочем, незамеченное. Он был настроен немного поисповедоваться.

— Понимаешь, сразу после школы я поступил в техникум. По знакомству. Неважно какой. Летом собрался в стройотряд. Деньги были очень нужны. На Дальний Восток. Там клещи, энцефалит. Всем сделали прививки. Но так получается, что у одного на сто тысяч бывает реакция. Нестандартная. Вот здесь, — Никита указал на солнечное сплетение, — примерно вот здесь есть железа. У одного из ста тысяч она воспаляется.

— У тебя воспалилась?

— Я пролежал три года.

У Светланы сделалось уважительно-заинтересованное лицо. Глаза потухли.

— Мама моя работала в библиотеке. Стала мне приносить книги. Очень много, самые разные. Я их читал. Читал, читал и читал.

Светлана усмехнулась.

— Чего ты?

— Не удержалась, ассоциация.

— Пусть ассоциация. У нас дома не было развлечений. Даже телевизора не было.

— Такая бедность?

— Такая. Радио сломалось, комбайн. Старый очень. Я возненавидел чтение к концу первого года. Но ничего другого не было. Друзья мною не интересовались.

— Почему?

— Я же лежал неподвижно. Подруги тоже не интересовались.

— Женщины бывают страшно жестокосердны, — сочла нужным сказать Светлана, но Никита, кажется, не оценил ее объективности.

— Я прочел все книги в библиотеке.

— Все?

— Да.

— Ты, наверное, самый начитанный человек в своем городе. А может, и в области.

— Самое страшное началось, когда книги закончились. Сначала пошли те, что частично повторялись, потом те, что повторялись больше чем наполовину.

— Переиздания.

— Наверное. А потом книги закончились совсем.

— Но книги можно перечитывать.

— Зачем?

Светлана медленно наклонила голову набок, словно демонстрируя рассыпчатость своей прически.

— Трудно объяснить.

— А потом стало еще хуже. Они мне начали сниться.

— Книги?

— Да. То, что в них написано. Но не подряд, а перепуганно, как попало.

— То есть?

Никита зажмурился, как бы пытаясь что-нибудь рассмотреть из своих бывших снов.

— Приходит, допустим, — это мне снилось вчера — князь Андрей к мистеру Пиквику, а у того сидит целая компания. Степан Трофимович, у него две бутылки шампанского и он притом пляшет, какой-то погибающий человек, подпоясанный гибким шприцем, на котором написано «морфий»; человек без лица, но с огромным кулаком, который он то положит, то поставит; маленькая графиня с усиками и на восьмом месяце беременности, с вязанием. При этом кто-то поет в клозете, ему кажется, что уже утро.

— Вот это действительно бредятина. Литературщина.

— Согласен.

— Бездарная мазня. Потуги.

— Я же не специально, мне так снится, а назавтра приснится что-нибудь другое. Но в целом я очень устал от всего этого. Но я знаю, что есть способ освободиться.

Никита по-прежнему смотрел на развалины, а учительница смотрела на него, пытаясь определить, придуривается он или нет. Если придуривается, то неталантливо, если нет, то его можно пожалеть.

— И что же за способ?

— Что?

— Как ты собираешься освобождаться?

— Я пока не могу рассказать. Именно тебе не могу. Хотя именно тебе было бы очень интересно.

— Как учительнице?

Никита помялся, ему захотелось скрыть ответ на этот достаточно необязательный вопрос.

Он начал про другое.