Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека

— Уже сказала я, что поняла. Поджаривают, а я-то что?

— Колись, дура!

— Чего колись-то, чего?!

Леонтий Петрович перехватил руку Русецкого и не без труда вернул на стол.

— Боря хочет сказать, что есть подозрение — ты что-то можешь знать.

Люся нервно забычковала окурок.

— Ничего я не знаю, что я могу знать?! — она вдруг заревела.

— Не надо слез, Люся, рассмотри доводы рассудка. Вы были… близки с Ромой, он мог случайно с тобой поделиться, намекнуть, проговориться, что грозят ему, что в историю попал нехорошую.

— Не делился он со мной, — проревела красотка сквозь прижатые к лицу ладони, — даже сигаретами не делился.

И Бухов, и Русецкий, и третий парень, и обе распричесанные их подружки смотрели на нее без восторга и сочувствия.

— Хочешь, Люся, станем рассуждать логически. Откуда бы взяться этому маниаку и садисту? На пустом месте только прыщ без подготовки вскакивает, а похищения на пустом месте не бывает. У тебя были с Ромой отношения, всякое случается между людьми, когда они спят друг с другом, верно?

Она продолжала глухо рыдать.

— Есть сведения, что у вас как раз случалось всякое. Не слишком ласковым был Рома. Друзья подтверждают. Иной раз сгоряча мог он применить к тебе средство посильнее, может быть, не вполне законное. Обидное даже. Ты могла не понять, что это от чувств особого рода, идущих из любовного корня. Ты могла затаить в своем сердце обиду. Могла ведь? Могла излить кому-нибудь? Могла. И тот, кому ты открыла дверцу души твоей, может быть, и не слишком истерзанной, чуть-чуть превратно тебя понял и по-своему употребил информацию к размышлению. А, Люся? Да что ты все ревешь?

Допрашиваемая отняла вдруг от лица ладони и выпрямилась. Красавица превратилась в чудовище. Обильные слезы развезли черную краску и красную помаду по всему скуластому личику самым неожиданным образом.

— Он сволочь, ваш Рома, сволочь и паскуда, — заговорила она быстро и почти спокойно, — он сам был садист и маньяк. Если б он меня только бил, все немного бьют, это ладно. А то отвезет на такси за город, бросит под дождем в лесу без копейки. Или, бывало, уже в кровати, уже легли: говорит, мол, на минуточку, водички попить, сам — раз за дверь и со шмотками моими куда-то на три дня… а я голая в чужой квартире сижу, трясусь, вдруг кто придет. Да что там… разве расскажешь… он такое иной раз…

Она опять разрыдалась в грязные ладони.

Леонтий Петрович повертел в пальцах пустую рюмку. Бухов хмыкнул, откусывая от огурца:

— Похоже на него.

Подполковник кивнул, характер бывшего воспитанника ему тоже был известен.

— Тем не менее, Люся, или, я бы сказал, тем более у нас есть основания множить свои подозрения против тебя. Серьезные подозрения. Если не только побои в твой адрес, но и изощренное что-то, покушение на месть вполне возможно.

Произошло второе явление взбесившегося макияжа.

— А ты кто такой, старый козел! Что тебе от меня надо? Не знаю я, где этот ваш вонючий, и знать не желаю, век бы его не видать. Не знаю я, не знаю, не знаю! А ты, старый…

Очередной, значительно более акцентированный подзатыльник Русецкого прервал эту возвышенную тираду.

— Ты что, крыса, ты знаешь, кто он, а?

Леонтий Петрович поправил узел галстука и теми же двумя пальцами коротко пробежался по носу.

— Когда мы стояли под Вюрстенгом у бауэра одного, в сорок пятом, весною. На постое. Дочка у него была. Чуть старше тебя, года на два. Пошли мы к ним сена взять для лошадей. Без спросу, конечно. Победители. Лейтенант велел. Молодой был парень, отчаянный… Так вот, тащим мы сенцо, а дочка эта бауэрская как начнет на нас хай поднимать. Мол, воры мы, мол, дерьмо. Дикари мы, мол. Я ей тихо так, вежливо говорю: отойди. Орет. Рвань, скоты… Я снова ей, и опять вежливо, но уже с легким предупреждением: отойди, опасно к нам с такими словами. Орет, плюется. Хозяин — он что, молчит, умный, понимает, кому капут. А она все пуще, и обиднее все, больнее жалит достоинство солдата-победителя. Тогда я принимаю решение, так как старшим являлся в тот момент по команде. Сенцо это опустил, парабеллум трофейный достал, отвел за угол и… одним патроном, за ухо…

Стол в полном молчании внимал военруку. Русецкий и Бухов историю эту слушали не в первый раз, но, как всегда, с трепетом.

— Чем-то ты, Люся, напомнила мне ту смелую немочку.

Закончив речь, Леонтий Петрович встал и со скромным достоинством удалился.

5