Давай поговорим! Клетка. Собака — враг человека

— Извините, — садист сглотнул взволнованную слюну. Кадык съездил вверх-вниз. Вид кадыка неприятно поразил подполковника. На нем росло несколько длинных седых волос. Почему в поле зрения в основном горло? Место, куда, может быть, придется впиться пальцами? Или страшно посмотреть в глаза ему?

— Извините, я, кажется, к вам.

— Присаживайтесь, — глухо сказал подполковник.

Садист сел. И тут уж был осмотрен полностью. И не понравился. Впрочем, такие люди навряд ли могут быть симпатичными. Кроме порочно кривого носа, лишая на виске, слезящихся глаз, грязного ворота рубахи, было в нем что-то уклоняющееся пока от описания. Старательно и даже мучительно искал Леонтий Петрович нужное слово и не находил. Подполковник почувствовал сильную игру желваков на щеках и усилием воли прекратил ее.

— Вы ведь… подполковник Мухин, да?

И голос какой мерзкий. Липкий, заискивающий.

— В отставке, — четко и с достоинством ответил военрук.

— Вот и хорошо. Ровно в одиннадцать часов я должен передать вам… — извращенец полез в карман джинсов и стал там добывать что-то, и чем дольше добывал, тем гнуснее осклабливался.

— Вы опоздали на семь минут, — сухо объявил подполковник.

— Да-а? Ну, у меня часов-то и нет совсем. Вот.

На стол рядом с кофейной чашкой легла сложенная вчетверо, помявшаяся в кармане, может быть, уже и пропотевшая стопка бумажек.

— Что это? — для начала Леонтий Петрович прикоснулся к подношению только взглядом. Рука пока брезговала.

— Это? — омерзительный тип поднял редкие блеклые брови, обнаруживая искреннюю озадаченность.

Не дожидаясь ответа, военрук двумя пальцами подтащил к себе содержимое джинсового кармана. Гость в тот же момент взял с блюдца чашку с остывшим кофе. За ручку взял. Поднес к губам и затянулся легким наркотиком.

Леонтий Петрович оцепенел от такой наглости. И оцепенение его усугубилось, когда он увидел, что дверь кафе открывается, впуская Светлану. Она вошла мощно и страшно. Неся в чертах своего прекрасного лица непонятную угрозу.

В несколько шагов она пересекла кафе и, не произнеся ни единого слова, вцепилась крепкими пальцами в шею с волосатым кадыком. Кофе потек изо рта негодяя на подбородок. Молча, угрюмо, деловито Светлана начала трамбовать пойманным подлецом ни в чем не виноватый стул. Человек в грязной рубашке удивленно подчинялся этим движениям, заботясь только о том, чтобы из чашки, оставленной в вытянутой руке, не выплеснулось ни капли.

16

Георгий Георгиевич Кулагин поставил на поднос чашку из дорогого фарфора с бледно дымящимся напитком и покинул кухню, оборудованную по последнему слову бытового счастья. По сверкающему янтарному паркету добрался до спальни. Она напоминала пещеру. Уютную, конечно. Сквозь толстые шторы проникали лишь самые недостоверные сведения о великолепном утре. На широкой ампирной кровати, в правом верхнем ее углу, собравшись в компактный комок, лежала Анастасия Платоновна.

Неуверенно сев на пуф рядом с ложем, Георгий Георгиевич сказал:

— Выпей, Насть, это, — в полумраке дымок над чашкой стал заметнее, — выпей, это травки. Хорошие травки. Полегчает.

Эта застенчивая реклама не произвела на Анастасию Платоновну никакого впечатления. Все время вздыхавший Георгий Георгиевич дал себе слово сдержаться и не вздыхать. И не сдержал слова. Руке надоело держать поднос. Чашка начала скользить по нему. Пришлось поставить поднос на прикроватную тумбочку. И очередной вздох разорвал грудь кутюрье.

— Я ведь не спрашиваю, где ты была. Видишь, не спрашиваю. Если захочешь, скажешь. Да мне и неинтересно. Ведь я почти знаю. Да что там «почти», просто знаю. И мне, понимаешь, все равно. Веришь ты мне или не веришь — и это тоже все равно.

Георгий Георгиевич переместился с пуфика на кровать.

— Мне тебя жаль. Обидно видеть, как ты себя изводишь. Я не такой кретин, чтобы поверить во все твои байки о том, как ты к нему равнодушна. С самого начала мне эта твоя сверхэмансипированность показалась странноватой. Я ведь, как это ни странно, не такой уж и дурак. Но я решил: раз ты хочешь играть в эту диковатую игру, — бога ради. Положился на время. Оно если не вылечивает полностью, не возвращает первоначальную форму, то хотя бы обызвествляет, — ему было непросто выговорить это слово, пришлось помотать головой.

— Так вот, я был согласен на некоторое количество известки в наших отношениях. Но гашеной. И казалось, еще вчера, что я был прав. Движение в нужном и нормальном направлении идет. Вы же уже развелись, Настя! Мы же вот-вот пожениться должны! Через две недели.

Анастасия Платоновна перевернулась на спину, слегка приподнялась на слабых руках и прислонилась к спинке кровати. Лицо у нее было размытое, глаза наполовину сонные, наполовину безумные.

— Молчишь почему, Настя? — в голос Георгия Георгиевича прорвалась капля ехидной горечи. Правая рука терзала косматую растительность на груди.

— Ответь мне что-нибудь. Скажи хотя бы, что я не прав. Что ты на самом деле презираешь этого аспиранта с прибабахами. Кстати, как это ему удается оставаться аспирантом в сорок лет?

Собеседница закрыла глаза.