Давай попробуем просто жить

Январь - и каждый выходной я прихожу в его дом. Весь день жду, прислушиваясь к каждому шороху. Вытираю скопившуюся за неделю пыль. Я могу просто произнести очищающее заклинание, но мне хочется сделать это без волшебства. Мне приятно прикасаться к его вещам, к книжным полкам, к шкафам. Перестелить постель, чтобы - ни единой складочки; расправить гардины, чтобы - волнами; выровнять книги, чтобы - корешок к корешку.

Грею чайник, потому что на улице холодно, и потому, что он наверняка захочет согреться. Разжигаю камины. И всё время прислушиваюсь. Я боюсь пропустить его.

Потом беру какую-нибудь книгу и читаю - час, два, три... Когда в комнате сгущаются сумерки, в одиночестве сажусь пить чай. Наверное, он просто очень занят. Он же всем всегда необходим. Он придёт, нужно только немного подождать. И я жду до самой ночи. Я всё ещё надеюсь.

Февраль подходит к концу, и каждый уголок его дома уже выучен мною наизусть. Я знаю, как шумит ветер в каминных трубах, сами же камины запомнены мною до трещинки. Содержимое его библиотеки я могу перечислить с закрытыми глазами, назову даже полку, на которой стоит каждая книга, и вспомню всех её соседок.

Я уже не дёргаюсь от каждого звука, я знаю - это не он. Но, а вдруг - ведь если долго ждать, обязательно дождёшься - и я всё равно с надеждой вскакиваю с кресла, когда слышится стук в окно или в дверь. Может быть, на этот раз с почтой придёт письмо от него, а не только счета и журналы, да рекламные проспекты.

В его лабораторию я всегда вхожу, чуть задерживая дыхание. Надеваю его рабочую мантию, беру инструменты, открываю шкафчик, достаю склянки. Наверное, я заготовил уже так много сырья, что он сможет полгода ничего не делать. Мне хочется, чтобы он увидел, как я старателен и аккуратен, как тщательно я следую каждому его указанию.

Чёрт, да пусть даже ругается, что я сделал что-то не так, лишь бы уже пришёл!

Мне так плохо без него, до глупых детских слёз, и хочется от бессилия сжимать кулаки.

Иногда я позволяю себе остаться у него на ночь. Он же всё равно не придёт. И тогда, в его постели, мне снятся удивительные, стыдные в своей откровенности, мучительно-сладкие сны, от которых я просыпаюсь с вскриком и пальцами - когда прижатыми ко влажному паху, прямо поверх трусов, а когда сжимающими ещё пульсирующий член. И с запахом его волос, и с теплом его рук, и со вкусом его поцелуя. Хотя я не знаю - какой он, этот вкус, по-настоящему.

И ещё - я не знаю, что это значит. Не могу же я в самом деле… Или могу? Или просто мне нужно завести себе подружку и не маяться дурью? Иногда мне кажется, что что-то важное ускользает от меня, ещё чуть-чуть - и я пойму это обязательно, но мгновение уходит, и я тяжело вздыхаю - может в следующий раз?

В университете я пытаюсь присматриваться к девушкам, иначе с ума сойду от этих неправильных снов. Бесполезно. Я заранее, едва бросив на кого-то взгляд, уже уверен - она не станет мне сниться и даже просто - не поцелует так, как в моих снах меня целует он. И я не хочу прижать её к себе и понять, так ли это хорошо, как было бы с ним. Я знаю, что его даже не нужно с кем-нибудь сравнивать. Хочу, чтобы он хотя бы раз ещё обнял меня. И хочу понять - почему? Почему - он?

* * *

- Северус, ты хорошо выглядишь. Видимо, каникулы провёл с пользой и наконец-то отдохнул, как следует, - такими словами меня приветствует Минерва в первый день семестра, когда мы встречаемся за завтраком.

Следующие две недели я ещё читаю в её взгляде отголоски того же восхищения, но затем, чем дальше, тем более укоряющей становится её улыбка, а выражение лица - огорчённым. И о том, как я выгляжу, она больше не заговаривает.

Увольте меня от ваших сожалений о моей персоне. Мне это не нужно. Я знал, что получу взамен позволения самому себе попробовать жить по-другому. Я знал, чего делать не стоило.

Первое время всегда тяжело, поэтому поначалу накануне каждого выходного дня я рычал, получив расписание - сопровождение детей в Хогсмит, дежурство по школе, матч по квиддичу с участием моего факультета. Невыносимо! Я снова не смогу попасть в Лондон.

Что это - благо, я понял лишь месяц спустя. Когда стало возможно хотя бы ненадолго не думать о нём, и когда я осторожно начал допускать, что смогу избавиться от наваждения. Если ещё потерпеть, совсем немного, следующее воскресенье, а потом ещё одно и ещё.

Потому что мне не сложно смотреть правде в глаза, а правда состоит в том, что я позволил себе слишком много, и чуть не испортил что-то очень важное для меня. Я бы не смог, наверное, выдержать его взгляд, когда бы он понял, что я чувствую к нему.

Он ошибается, а я не могу позволить себе воспользоваться его ошибкой. Сам себе потом не прощу. Лучшее, что я могу для него сделать - это не встречаться с ним. Не прикасаться, не обнимать, не касаться губами его взъерошенной макушки. Не смотреть в его шальные глаза. Слишком много «не», чтобы их могло перевесить что-то иное.