Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

…Я поздно проснулся, так как иностранному отделу предоставлена была вся первая полоса и пришлось в самый последний момент, уже после часа ночи, диктовать передовую и уламывать метранпажа, чтобы он задержал наборщиков, и уже светало, когда редакционный «газик» протарахтел по серым улицам и над темной, как нефть, и почти недвижимой Мойкой дотащил до ворот дома, в которые я громыхал и кулаками и каблуками, чтобы разбудить нашу медлительную дворничиху.

Я стоял над тазом, и холодная вода стекала с обнаженной груди и щекотно проникала сквозь обернутое вокруг пояса полотенце, когда зазвонил телефон.

— Послушай, пожалуйста! Лучше меня нет дома.

Тася сняла трубку.

— Да… Одну минуту… — Она прикрыла трубку ладонью и, изумленно округлив глаза, сказала: — Это Мейерхольд. Просит тебя к телефону.

Чертовски странно! Зачем я понадобился Мейерхольду? Ну, жили прошлое лето в пансионе Лидии Карловны Федоровой на станции Ковалевская, под Одессой. Ну, разговаривали о том о сем за церемонным табльдотом. Я даже подарил ему свою брошюру о подростках-неграх из Скотсборо, которым угрожал электрический стул. Только и всего! Мейерхольд обхаживал тогда Юрия Олешу, хотел получить от него новую пьесу. А я выяснял свои отношения с Тасей. Что я Мейерхольду и что мне Мейерхольд!

— Слушаю… Здравствуйте, Всеволод Эмильевич… Конечно, могу… К двум часам?.. Хорошо, обязательно… Двадцать шестой… Запомню… Да, до встречи.

Я повесил трубку.

— Ничего не понимаю… Я нужен Мейерхольду. Должен быть у него в два часа. В Европейской…

Ровно в два я постучал в двери номера двадцать шесть.

— Войдите, — сказал чей-то голос.

Я вошел в просторную светлую комнату, но Мейерхольда в ней не было. В креслах, обитых голубым бархатом, сидели двое незнакомцев. Один — пожилой, с темным лицом аскета, иссеченным тяжелыми морщинами, другой — розовощекий, с рыжей шкиперской бородкой, раскрывшейся веером под подбородком. Он вертел в пальцах потухшую трубку.

— Простите, — сказал я. — Меня просил прийти Всеволод Эмильевич…

— Присаживайтесь, — предложил пожилой. — Он скоро выйдет.

Только сейчас я обнаружил дверь в правой стене. Номер был двойной. И через минуту из этой двери быстро вышел Мейерхольд.

— Ага, прибыли! — сказал он мне, пожимая руку. — Теперь все в сборе. Познакомьтесь… — Он кивнул в сторону пожилого. — Директор академических театров товарищ Бухштейн. — Дотронулся пальцами до плеча рыжебородого шкипера: — Гавриил Николаевич Попов — наш композитор. А это, — он подхватил меня под локоть и довольно крепко сжал его, — товарищ Муромцев — автор либретто. Прошу к столу, друзья. Зинаида Николаевна угостит нас отличным тортом.

Появилась Зинаида Райх. Великолепная, красивая, приветливая. Вспоминала Одессу, расспрашивала о Тасе и, узнав, что мы поженились, позвонила и попросила принести бутылку шампанского. А я мысленно решал, но никак не мог решить ребус, предложенный мне Всеволодом Эмильевичем. Никогда в жизни никаких либретто я не сочинял. А тут вдруг — автор либретто. Меня терзало любопытство, но Мейерхольд помалкивал, и его лицо, одинаково заостренное и в профиль и анфас, застыло в лукавой значительности. Вслушиваясь в разговоры об опере, которую будет ставить Мейерхольд, разговоры деловые и совершенно конкретные, я чувствовал себя форменным идиотом и на вопросы, ко мне обращенные, отвечал мычанием или кивком головы. Когда я закончу либретто? Буду ли знакомить с ним композитора по актам или целиком? Готова ли творческая заявка, согласно которой Бухштейн заключит со мной авансовый договор? Когда мы с Поповым поедем в Москву для встречи с Всеволодом Эмильевичем? Я хватил еще один бокал шампанского, но прояснения мозгов так и не наступило. История эта всего больше походила на колоссальный розыгрыш, но у директора академических театров лицо, как у отца-инквизитора, и он даже ни разу не усмехнулся. Когда обо всем было договорено (за меня говорил «да» Мейерхольд), Бухштейн и Попов распрощались. Меня же Всеволод Эмильевич попросил остаться.

— А вы молодец, — сказал он мне, и довольная улыбка скользнула по его тонким, высокомерным губам. — Не задали мне ни одного ненужного вопроса. Но теперь перестаньте смотреть на меня, как на крокодила, собирающегося полакомиться комсомольским журналистом… Я прочел вашу книжечку и решил, что на ее материале можно сделать оперу. Совсем по-новому. Наперекор вековым традициям. А потому и либретто надлежит писать вам, а не поднаторевшему ремесленнику. Зина, отрежь Муромцеву кусок торта. Вы, конечно, пишете стихи и читаете их лунными ночами своей избраннице? Кстати, Тася очень мила, и мы с Зинаидой Николаевной искренне за вас рады.

— Но я не пишу стихов, Всеволод Эмильевич. Никогда не пробовал.

— Вы меня радуете, молодой человек. Я боялся, что вы опишете трагическую историю этих чернокожих мальчиков скверным пятистопным ямбом.

— Но я и либретто никогда не писал. И не имею понятия, как его надо писать.