Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

«Ладно, Митька, хватит», — говорит Кухарук. Он смотрит на меня и ухмыляется. Опирается на карабин, как на палку. Весь в пыли. Ужасно смешной. «Они вообразили, что у нас пулемет. А у них ведь только обрезы. Ну и не приняли боя. Это всё твоя пушка, Митька». — «У тебя и живот и морда в пыли. Дали мы им жару!» — «Я-то одному влепил. Он так и скрючился». — «Я бы их всех перестрелял… Только, понимаешь, у меня предохранитель заело…» — «Будут помнить, бандюги проклятые!» — «Да уж, не на тех напали».

И вдруг меня начинает неудержимо рвать, прямо выворачивает наизнанку, а ноги дрожат и подгибаются в коленях. «Ничего, Митька, такое с непривычки случается. Ты же на гражданской не был… Ну как, полегчало? Пойдем теперь нашего Ахмедку искать».

С трудом разыскали Ахмеда. Он завел лошадей в неглубокую пещерку, а сам, прижавшись лбом к холодным камням, молился нараспев. А вот уже нам навстречу мчится тачанка, и на ней парни с винтовками и с «максимом». Это Эльбурган, услышав далекую перестрелку, выслал нам подмогу.

…Но почему всё это лезет мне в голову? Почему по асфальту Тверской сейчас прогрохотала тачанка и на ней русские в кепках и черкесы в мохнатых папахах? Чего ради вот уже битых два часа брожу я по вечерней Москве и, словно какой-нибудь лунатик, не замечаю окружающего?

Прошлое не возвращается. Отцвело и рассыпалось, как одуванчик. Да я никогда и не сожалел о минувшем. Сегодня было хорошо и интересно. Завтра будет еще интереснее. И я нетерпеливо жду нового дня. Но вот, кажется, он пришел и принес с собой то неизведанное, горячо желаемое и, вероятно, главное. Меня взяли на работу в КИМ. Подумать только: я ки-мо-вец! Уже подготовили репертуар для выступления «Роте шпрахрор», и Фриц Геминдер похвалил, сказал, что я нашел как раз то, что нужно немецким товарищам. И поручил мне тщательно изучить опыт антимилитаристской работы французского комсомола. Вот когда пригодился французский язык! Оказывается, я совсем легко читаю «Л’авангард», а там уйма интереснейших фактов. Ты молодец, мама, что заставляла меня потеть над «Маленькой азбукой» и заучивать глаголы. Же сюи, тю е, иль е… Же сюи трист. Я есть печальный. Ты разве печальный? Да, я печальный. А откуда она взялась, эта печаль, Муромцев? И почему вчерашнее вернулось к тебе во всех деталях, в красках, в волнующих запахах и в звучании голосов людей, с которыми, быть может, никогда больше не встретишься?

Тоня, всё это из-за тебя, потому что ты, Тоня, была моей совестью, а совесть-то не одуванчик, и фукнуть на нее так, чтобы развеялась она прозрачными пушинками, не в моих силах.

Но как же всё-таки получилось, что я должен отчитываться перед тобой не только за совершённые поступки, но и за мысли, невысказанные и даже еще неустоявшиеся? Любил ли я тебя? Да, мне казалось, что любил. Но когда ты, с мягкой шутливостью, отвергла мое предложение руки и сердца, ничто не изменилось в моем к тебе отношении. Домик в Боготяновском со скрипучими деревянными ступеньками крыльца, с двумя желтеющими во тьме переулка окнами по-прежнему притягивал как магнит. И каждый вечер, пешком или на трамвае, я отправлялся к тебе, и несколько часов, проведенных в узкой комнате, где стояли диван, стол и шкаф с твоими любимыми книгами, делали меня богатым и счастливым.

Приходил к тебе и Сергей. В выцветшей, прожженной на груди, косоворотке, из рукавов торчали темные отяжелевшие руки. Он продолжал обжигать кастрюли на «Жесть — Вестене».

Леопольд сотрясал воздух своим железным голосом. Он декламировал Маяковского, Сашу Черного, Хлебникова и Сельвинского. Мы слушали с восторгом, а когда он в конце концов уставал, начинали болтать обо всем на свете: о нашем будущем, о «Железном потоке» Серафимовича, о волшебных руках хирурга Богораза и о бессмертии, которого добьются ученые всей земли после мировой революции, о комсомольской честности и принципиальности, о гастролях знаменитого баса — Григория Пирогова, о дружбе, более прочной, нежели любовь, и о любви, без которой все же никак не обойтись. Мы поверяли тебе свои тайны, Тоня, подсмеивались друг над другом, решали хитроумные викторины и пили жиденький чай с пышным пшеничным хлебом и «собачьей радостью».

Тонины глаза, ее улыбка, интонации негромкого ее голоса, как стрелка барометра, безошибочно определяли душевную погоду каждого из нас. Мы верили ее сердцу больше, чем самим себе.

Когда я влюбился в одну девушку, мне прежде всего захотелось, чтобы мой выбор одобрила Тоня. Для этого, заранее условившись, я завел Галю, как бы невзначай, в кондитерскую «Чашка чая» и показал ее — круглолицую и курносенькую — своим друзьям. «Эта твоя Галя очень славная», — сказала потом Тоня, и я как бы получил из ее рук путевку на любовь.