Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Треплев жадно впитывал в себя эти привычные, успокаивающие запахи. Каждую ночь проведя на сцене час-полчаса, он отвоевывал что-то из отнятого у него войной. В первый раз ему не удалось еще окружить себя любимыми героями. Они таились в подсознании, неясные, неразъединенные — комок ощущений, скорее печальных, нежели радостных. Но запахи кулис, но шероховатая фактура боковин, к которым он притрагивался кончиками пальцев, но полная ожиданий пустота сценической коробки затягивали Треплева в круг привычных ему дум и интересов. И уже выступали из тьмы кулис, тянули к нему руки и Астров, и дядя Ваня, и Треплев, тот, чеховский. Шепнул ему свое заветное слово Тиль Уленшпигель, позвенел шпагой носатый и бесстрашный Сирано де Бержерак. А чаще всего подступали к Треплеву муж и сыновья «Матери» Чапека, убитые на войне, но для него живые, как и для их матери. Сколько уже раз встречался он с ними со всеми! Сколько раз оживлял и старался показать их людям, приходившим в театр, такими, какими видел их сам. И никогда не был вполне доволен и, словно скульптор податливую глину, мял в своем воображении уже созданные образы и лепил их по-новому. И здесь, в Пензе, предстоит ему всё та же мука-мученическая — поиск совершенного, который так и останется только поиском! Но жить без этого он не может.

Когда однажды утром Треплев пришел в отдел и попросил уделить ему время, Королев и Муромцев переглянулись удивленно и радостно. К ним зашел совсем другой человек — сосредоточенный, с острым и быстрым взглядом, уверенный в себе, готовый отбить любые возражения.

— Я бы хотел, чтобы вы оба прочли пьесу Карела Чапека «Мать», — начал он, легонько похлопывая ладонью по книге, которую принес — Тогда, думаю, мне нетрудно будет убедить вас утвердить ее в репертуаре нашего театра как первую мою постановку.

— Я ее читал, — сказал Дмитрий.

— Прочтите еще раз, — возразил Треплев. — С прицелом. Я уже ставил ее в Одессе и убежден, что это как раз то, что нам сейчас необходимо. Лично я вижу только одно затруднение: в труппе нет актрисы, способной сыграть роль матери.

— Весьма существенное, однако, затруднение, — сказал Королев и протянул коробочку с самосадом Треплеву. — Закуривайте, Авраам Давыдович, по мне чуть слабоват.

Треплев довольно неуклюже свернул здоровенную цигарку, запалил ее от королёвской зажигалки и окутался едким дымом.

— Н-да, гавана… — И веско сказал: — С моим приходом, Константин Васильевич, труппа театра претерпит некоторые изменения. Полагаю, что найду в вашем лице союзника и единомышленника! У меня на примете есть несколько актеров высшей и первой категории. И они приедут в Пензу, если я попрошу их, а вы поможете в устройстве.

Так и сам Треплев вступил в команду «ловцов жемчуга», и телеграммы за его подписью полетели на восток, в далекие тыловые города воюющей страны.

Скоро в Пензу приехали заслуженный артист РСФСР Климов, артист Жулинский и молодой, очень одаренный Володя Стебаков, с появлением которого весьма пошатнулась позиция рыкающего горе-любовника Гримальского.

Прибыло и в полку литовских писателей.

Встретившись как-то с Дмитрием возле театра, Венцлова, очень оживленный, улыбающийся, предложил:

— Если есть у вас времечко, Дмитрий Иванович, то, может, зайдем ко мне? Хотел бы познакомить вас с одним моим другом.

— Цвирка приехал? — воскликнул Муромцев.

— Пока нет. Но приехал Костас Корсакас. Это, знаете ли, наш литовский Добролюбов.

Сухощавый молодой человек, примерно одного с Муромцевым возраста, поднялся ему навстречу и энергично тряхнул руку:

— Корсакас.

— Я уже много о вас слышал, товарищ Корсакас. И от Антанаса, и от Гиры.

— Поругивали немного… как это по-русски… Да, и в хвост, и в гриву, — чуть усмехаясь, сказал Корсакас и внимательно посмотрел на Дмитрия своими узковатыми глазами. — Они — поэты, а я критик. Пламя и лед.

Нет, никто из новых литовских друзей Муромцева не сказал худого слова о Корсакасе. Напротив, его считали выдающимся критиком, явлением в молодой революционной литературе Литвы. При Сметоне его, за радикальность взглядов, посадили в одиночную камеру Шауляйской тюрьмы, но и оттуда друзья и недруги слышали его голос. Удалось установить связь. Корсакас участвовал в создании журнала «Третий фронт», сблизился с Венцловой и своими статьями, бескомпромиссными, с четко выраженной позицией, помог молодому журналу найти свой путь. В Советской Литве Корсакас поначалу возглавил телеграфное агентство «Эльта», а потом стал директором Госиздата.

— Товарищ Костас напрасно воздвиг стену между поэтами и критиками, — усмехаясь, сказал Венцлова. — Он такой, знаете ли, кентавр: топчет поэзию и сам же ее создает. Разве не так, Костас?

— Ну, какой же я поэт, — возразил Корсакас, и губы его тронула смущенная улыбка. — Так… чтобы поправить свое плохое настроение…

— Да, вот и Пенза становится маленьким литературным центром, — задумчиво сказал Муромцев. — С приездом товарища Корсакаса вас уже четверо. Немалая сила! Приехал еще и московский поэт Яков Тайц. Совсем неплохо!

И тотчас Корсакас загорелся: