Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Дмитрию казалось, что беда, принесенная войной, как бы сплавила сердца советских людей в гигантский монолит, сделала их близкими, понятными и очень нужными друг другу.

…Такое ощущение единства со всеми было у меня, пожалуй, в двадцатых годах, когда начинал свой комсомольский путь. Тогда я мог подойти к любому вовсе незнакомому человеку, о котором лишь знал, что он коммунист или комсомолец, и запросто открыть перед ним душу, поделиться свои им горем или радостью. Он же — единомышленник, свой, более близкий мне, чем какой-нибудь родственник — тетушка или двоюродный братец, с которыми и встречался-то раз в год по обещанию, в дни непременных и скучнейших семейных праздников. Кровная близость… Глупости всё это! Какая же близость могла быть у меня с тетей Верой, фанатично религиозной женщиной, принявшей монашеский постриг, или с другой тетушкой, Варварой Александровной Ван-Заам, знаменитой в теософских кругах царского Питера, а позже и Петрограда времен нэповского расцвета… У меня, комсомольца Митьки Муромцева! Иное дело — родство идей. Верят в то, во что веришь ты. Во имя этого работать. Любить. Обрушивать всю свою ненависть в единую цель! Но с годами я как-то утратил это чудесное ощущение сопричастности ко всему, что делал каждый и все вокруг меня. Люди отдалились от меня, будто я смотрел на них сквозь обратные стекла бинокля. Что-то происходило со мной, а может быть, и с другими… Или всё дело в возрасте? В вечерние часы, когда в миллионах окон Москвы или Ленинграда вспыхивают огни и делают чужую жизнь более доступной взору, за легкими, просвеченными занавесками возникают фигуры и лица — старуха, тяжко волоча грузное тело, подошла к окну, отвернула край занавески и долго всматривалась в вечер безнадежным взглядом бледных глаз; человек с всклокоченной бородой кривит лицо над чертежной доской, а мальчик — сын или кто? — подходит и кладет ему на плечи ладошку; девушка в белой блузке протянула руку к полке, уцепилась пальцами за корешок книги, да так и застыла, закусив губу; или тени, то крадущиеся, то стремительно проскальзывающие по стенам, по их причудливой перебежке можно, пожалуй, разгадать характер, почувствовать настроение того, кто скрыт от взгляда и будто замаскировался собственной тенью, — я часто ловил себя на странном желании проникнуть в одну из этих ячеек гигантских человеческих сот.

А иногда мне хотелось подойти к любому встречному, остановить и — глаза в глаза — пожаловаться ему на неудачу или похвалиться своим успехом. Быть откровенным как с другом, как с попутчиком по купе вагона, чью исповедь ты уже выслушал и теперь сам легко и охотно исповедуешься перед ним. Наверное, это и есть естественная норма отношений между людьми. Доверие друг к другу, доброжелательность и взаимный интерес. Кажется, совсем просто, но если попробуешь поступать так, то в лучшем случае прослывешь чудаком. А может и хуже получиться: тебе-то какое дело до моих болестей?! Не лезь грязными лапами в мою душу!.. Откуда всё это приползло в нашу жизнь, откуда взялось столько человеков-улиток, так осторожненько прощупывающих себе подобных рожками-локаторами? Но что совсем уже дико — и я сам, как-то незаметно для себя, примирился с этими чуждыми, ненавистными мне и кем-то узаконенными нормами общения и тоже стал выпускать тоненькие усики недоверия к окружающим меня людям. Но вот неистовый удар обрушился на нас — война! И оказалось — все мы вместе, полны доверия и сопричастности друг к другу, и можно войти в любой дом, как в свой, потому что живем-то мы все под одной крышей надежд и усилий наших и никому в мире не позволим крышу эту сорвать.

…Дмитрий вдохнул ледяного и бодрящего воздуха и, широко улыбнувшись, сказал:

— Теперь-то, Константин Васильевич, ты меня понял?

Королев попробовал нахмуриться, но ничего не получилось, и он ответно улыбнулся:

— Я не Вольф Мессинг. Но если ты, Дмитрий Иванович, о хорошем думал, то я с тобой заодно. — И деловито: — Потри-ка щеки и нос, они у тебя что-то побелели.

Шли они в обком и в облисполком, чтобы получить согласие на одно хорошее дело. Инициатором его стал не кто иной, как Горюшкин-Сорокопудов. После победы под Москвой старый художник послал свой золотой портсигар генералу Жукову. И написал Георгию Константиновичу очень теплое письмо, в котором просил употребить скромный его дар на укрепление мощи славной Красной Армии. Жуков поблагодарил Ивана Силыча и подарил ему свою фотографию с надписью.

Художник сделал красивую рамку и поставил фотографию Жукова на полку, где хранил самые дорогие раритеты: портрет своего учителя Репина, маленькую акварель Левитана, резную фигурку из бивня моржа и что-то еще.