Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Вот какую нахлобучку получил я от своего крёстного. Мне аж жарко стало. Я так вертелся на стуле, что Саша даже спросил: «Тебя что — блоха кусает?»

Надо было срочно перевести разговор на другие рельсы, потому что Саша, если взялся кого-нибудь вышучивать, то уж держись, — живого места не оставит. А я как раз вспомнил, что хотел ему рассказать об Андрее Курасове.

— Ты об Андрее Курасове ничего не слышал? — спросил я.

Мильчаков удивленно посмотрел на меня:

— А почему ты вспомнил Курасова? Нам стало известно, что он много лет скрывал свое социальное происхождение.

— Ну да. Вот он и застрелился. При мне.

— Как застрелился? — Мильчаков перегнулся через стол и сверлил меня глазами. — Откуда ты взял? Кто тебе сказал?

— Подошел к зеркалу, расстегнул рубаху и выстрелил из нагана в сердце. Только немного промахнулся.

Мильчаков вскочил с кресла, подбежал ко мне и сильно рванул за плечо:

— Где это было? Когда?

Я стал рассказывать. Саша ходил по кабинету, глубоко засунув руки в карманы, ходил так, будто с каждым моим словом росла тяжесть, навалившаяся на его плечи.

Один раз он сказал чуть слышно:

— А я ничего не знал.

Потом прервал меня коротким и жестким вопросом:

— Ты ему поверил? Ну и что предпринял?

Я пожал плечами. Что, в самом деле, я мог предпринять! Мне было очень жаль Андрея, и я знал, что он не солгал мне ни в одном слове. Но ведь я же не его партийный следователь. И от меня ничего не зависело.

— Не зависело! Не зависело! — закричал Мильчаков. — Откуда у тебя, молодого парня, такое возмутительное, просто преступное равнодушие к судьбе товарища! Если ты, коммунист, поверил другому коммунисту, попавшему в беду, то как же ты мог молчать? Курасов не счел возможным прийти ко мне. Ложный стыд, гордость или что-то еще. Но ты-то, Муромцев! Что помешало тебе позвонить мне, потребовать, да, да, именно потребовать, чтобы я вмешался!.. А ты спокойно прошел мимо и палец о палец не ударил, чтобы предотвратить такой нелепый конец!

Никогда еще не видел я Мильчакова таким возбужденным и гневным.

— Да он же не насмерть… Я же говорил тебе. Пуля прошла мимо сердца.

— В какой он больнице?

— У Склифосовского. Обязательно его сегодня навещу. И груш хороших куплю, — мямлил я.

Мильчаков рывком снял телефонную трубку, соединился с больницей и попросил позвать главного врача.

— К вам положили Андрея Курасова… Кто говорит? Секретарь Цекамола Мильчаков. Как его состояние?.. Что, что?.. На рассвете?..

Он всё еще держал в руках трубку, а его обычно мальчишески розовые щеки стали совсем белыми и дряблыми.

— Курасов умер сегодня на рассвете, — глухо сказал Мильчаков. — Сорвал незаметно повязки и истек кровью. Нет больше Андрея Курасова. — И, посмотрев на меня расширившимися и какими-то пустыми глазами, он добавил: — Вот, недосмотрели мы с тобой, Муромцев. Недосмотрели и потеряли человека. И никак это уже не поправить.

Слезы выступили у меня на глазах, и я заскрипел зубами, подумав, что не смогу уже снести душистые груши Курасову, не смогу ни сегодня, ни завтра, никогда.

— Вытри глаза и успокойся, — сказал Мильчаков.

МАРГАРЕТ И БОКСЕР

Гонг. Третий раунд. Судья на ринге — бывший чемпион России Денисов-Никифоров. Мой противник — боксер первого разряда Шурыгин. Он высокий и худой. Прямо каланча какая-то! Шестьдесят семь килограммов костей и мышц.

Убирая с ринга табуретку, мой секундант-наставник Жорка шепчет: «Навяжи ему ближний бой. Обрабатывай корпус. Сбей дыхание и кончай крюком справа».

Разговорчики для бедных… Мне здорово досталось во втором раунде. Длиннющие руки Шурыгина действовали как рычаги. Прямой слева, еще раз, еще… Когда я, увлекшись атакой, открылся, Шурыгин сделал молниеносный «стоп», и я нарвался на его кулак.

Показалось, что это прямой и длинный дубовый сук. Конечно — нокдаун. Лишь на счете семь я поднялся. Только бы выстоять эти последние три минуты… Только бы найти защиту от его тяжелых летучих перчаток!

Привычно принимаю классическую стойку, выбросив чуть согнутую левую вперед и прикрывая правой подбородок и солнечное сплетение. Так учил меня Лусталло, считавший, что все эти низкие американские стойки — кокетство, и ничего больше.