Давайте помолимся! (сборник)

Сам голытьба голытьбой, но друга приодеть сумел: дал ему брюки, кирзовые сапоги, чистую, незаношенную рубаху-косоворотку и коричневый пиджак в полоску. Посмотрев на своё отражение, Мауля надолго замолкает. Три-четыре дня попотчевав дорогого гостя, я направляю его пионервожатым в детский дом села Имян, вручив документ – постановление бюро. «Терпи! – прошу, зная непоседливый характер друга. – Ничего другого тебе не остаётся, идти тебе больше некуда! Там перезимуешь. Изредка будешь наведываться в Заинск, и я буду иногда приезжать! Столоваться будешь из общего котла, а деньги не трать, копи».

Через неделю-полторы наш парень возвращается. С утра пораньше приехал, я на работе был. Мауля, не заходя в дом Ксении Фёдоровны, ждал меня, сидя на глиняном фундаменте. Я с укором посмотрел на него, а он: «Нет, не получается, больше не поеду туда. Природа, лес кругом, выделили мне и клетушку, с питанием тоже проблем нет. Картошку ешь, сколько влезет – своя же, не покупная. А мне простор нужен!.. Чувствую, ты тоже отсюда улизнуть хочешь, не так ли? По твоим словам я это понял ещё до отъезда. Мне простор нужен… Свобода!»

Дав денег на дорогу, я проводил его. Проводил и вспомнил великих актёров из пьесы Островского «Лес»: Счастливцева и Несчастливцева⁹². Да, одноклассники Маули жили богато и красиво, добились многого. А Мауля не вписался в эпоху, не подчинился угнетениям и несправедливости, царившим в то время. Позже я узнал: так и нераспустившийся прекрасный бутон, великий сын татарского народа Мауля Султан повесился в тюремной камере города Горький…

Сейчас вот думаю: сколько горя выпало на одну семью! Мать, приютившаяся у одного сына, но вынужденная отречься от другого… Старший брат не пускает младшего на порог дома лишь за то, что тот беден, горделив и несгибаем духовно… Кочующий из Томска в Омск, из Омска в Томск вечный квартирант, так и не обретший ни своего счастья, ни своего места татарин. И сам Мауля, молодой парень, вобравший в тонкую поэтическую душу все эти беды и сумевший разглядеть через маленькие личные трагедии общую большую трагедию огромной страны… Его яркая звезда ещё долго светила на моём день ото дня расширяющемся горизонте. Оказывается, не все безропотно согласились жить в тесных сталинских ошейниках, стреноженные путами ленинизма, выкрикивая, подобно одуревшей сороке, цитаты из «великих» учений! Среди множества умных фраз Достоевского⁹³ я выбрал для себя одну: «Общество, – говорил он, – бесстрастно взирающее на любое тиранство, – общество больное, разлагающееся». А разве не были яркими звёздочками среди миллионов подавленных, раздавленных режимом соотечественников Хабир Зайнуллин, молодой Гарай Гараев, горделивый поэт Гурий Тавлин? Мауля Султан был Солнцем, но он не смог разогнать заслоняющие его тучи.

В одну из последних встреч с моим близким другом и ровесником, исключительно трудолюбивым, светлым, духовно богатым человеком Шамилем Бикчуриным я несколько раз настойчиво повторил: «Мы прожили жизнь, прошли сквозь сложнейшую эпоху, бывали минуты, когда говорили не то, что хотели сказать, писали не о том, о чём просила душа. Поверив лживым каменным идолам, выпускали книги на потребу их твердолобым сатрапам. Хоть и запоздало, давай опомнимся! Почему ты ни строчки не написал о годах зарождения театрального училища?! Кто-то же должен оставить память о таких великих людях, каким был Мауля Султан! Напиши! Возьмись за это!» Наши беседы происходили в Доме творчества в Малеевке, среди великолепных лесов, во время прогулок по красивейшим местам, невольно наводящим на раздумья. Шамиль после долгой паузы лишь отрицательно покачал головой: «Нет…» Расспрашивал я и у другого ровесника, Айрата Арсланова, о Мауле Султане. Хотя они и не были близкими друзьями, но я надеялся, что чуткий Айрат Арсланов должен понимать, с кем рядом он учился. Но в ответ на свой вопрос услышал лишь надменное молчание.

Я не накладывал на себя рук, мысли о смерти не посещали мою голову. Я в те годы написал много рассказов, некоторые из них до сих пор «живы». Кропал стихи, они тоже не пропали. Газетам и журналам материалов не предлагал. Я ещё не до конца раскрылся и увядать поэтому не собирался. Я решил, что осенью сорок восьмого восстановлюсь в университете. Секретарь райкома по идеологии, полноватый, со свисающим на лоб чубом, толстопузый Гимазетдинов и слышать ничего не хотел о моём увольнении. Не из-за того, что я очень «ценный кадр», о моём своенравии и упрямстве Гимазетдинов наверняка знал, просто в то время не было желающих работать в комсомоле! Очень уж неблагодарный и бестолковый это был труд! Райкомовский баловень Гимазетдинов топал ногами и кричал: «Я тебе такую характеристику напишу… тебя не то что учиться, дерьмо клевать не возьмут!» Я обрадовался.