Давайте все убьем Констанцию

– Построили его в двадцать первом году – одним из первых. В то время здесь не было ничего. Пальмы, несколько фермерских домов, какие-то коттеджи, грязные улицы… Да еще парочка бунгало – специально, чтобы заманить сюда Дуга Фербенкса, Лилиан Гиш и Мэри Пикфорд[63]. Ведь радио – это что? Жалкая детекторная коробка с наушниками. Разве через нее можно услышать зов будущего? Мы открыли людям нечто большее. Народ стал ходить к нам пешком аж с самого Мелроуза. Целые караваны киношных фанатов тянулись сюда каждую субботу. Тогда еще кладбище не начиналось от Гауэра и Санта-Моники. Оно разрослось позже – когда у Валентино в двадцать шестом году лопнул аппендикс[64]. На открытие к Грауману прибыл сам Луис Б. Майер[65], прямо из зоосада в Линкольн-парке, да-да, откуда у MGM лев. Кстати, он был без зубов, несмотря на всю свою свирепость. Конечно же, тридцать танцующих девушек – куда без них? Уилл Роджерс[66] вместе со своими веревками. Трикси Фриганца[67] спела здесь свое знаменитое «Мне все равно», а потом – раз, и погасла – снялась всего один раз, и то статисткой – в 1934 году, в одном из фильмов Свенсон[68]. А еще, если вам интересно, спуститесь в подвал. Там, в одной из старых раздевалок, сохранилось дамское нижнее белье – еще со времен, когда толпы девиц умирали от любви к Лоуэллу Шерману. Помните, был такой красавчик с усами – скончался от рака в тридцать четвертом… Вы слушаете?

– Клайд Рустлер, – невпопад произнес я.

– Боже праведный! Кто-то его еще помнит! Видите, вон там наверху – старая кинорубка? Его там похоронили заживо в двадцать девятом, когда построили новую аппаратную на втором ярусе.

Я поднял взгляд туда, где тихо кружили призраки тумана, дождя и снега в Шангри-Ла, и попытался понять, кто из них верховный лама.

– Лифта нет, – предупредил мой спутник. – Двести ступенек!

Мне предстояло долгое восхождение без шерпа-проводника – среднее фойе, бельэтаж, потом балкон, потом еще один балкон… Три тысячи сидений. Господи, как это возможно? А если они придут, все три тысячи? И каждый восьмилетний шкет будет выбегать пописать раз в полчаса?

Я устремился наверх.

Наверное, там, на самой вершине, меня должно было ждать обновление и очищение. Но вместо этого примерно на середине пути я сдох и почувствовал себя старой развалиной.

Глава 23

Наконец я добрался до темной стороны Эвереста и постучал в дверь старой кинорубки.

– Это… ты? Я угадал?! – в ужасе прокричал чей-то голос.

– Нет, – тихо сказал я. – Это всего лишь я. Пришел на последний дневной сеанс – сорок лет спустя.

Это гениальный ход – просто выблевать свое прошлое.

– Скажи пароль.

Голос за дверью звучал уже спокойнее.

– Том Микс и его конь Тони[69]. Хут Гибсон[70], Кен Мейнард[71]. Боб Стил[72]. Хелен Твелвтриз[73]. Вильма Бэнки…[74]

– Пойдет.

Еще немного тишины. Наконец, по ту сторону двери зашевелился гигантский паук. Взвизгнули петли. Я увидел знакомую серебристую тень – как будто с экрана сошел один из черно-белых призраков, мелькавших там когда-то давно, еще в прошлой жизни.

– Никто досюда не доходит, – сказал он.

– Никто?

Этот призрак был стар даже для старика. Казалось, от времени у него засеребрились не только волосы, но и лицо, и одежда. За семьдесят лет, проведенных на вершине, он полностью выцвел, бесконечно просматривая то, чего в реальности нет…

– Никто и никогда не стучится в мою дверь. Никто не знает, что я здесь. Даже я сам.

– Вы действительно здесь. И вы – Клайд Рустлер.

– Я?! – Он был близок к тому, чтобы начать ощупывать свою одежду и хлопать себя по плечам.

– Кто вы? – Он вытянул шею, как черепаха из панциря.

Я назвал свое имя.

– Никогда о вас не слышал. – Он бросил взгляд на темный экран. – Вы один из них?

– В смысле, умерших звезд?

– О да… Эти иногда приходят. Вчера вот Фербенкс заходил.

– Это который Зорро, д’Артаньян, Робин Гуд? Он хоть постучался?

– Царапался в дверь. У мертвых свои сложности. Так вы заходите или нет?

Я поспешил войти, пока он не передумал.

Комната, уставленная кинопроекторами, направленными в пустоту, напоминала погребальный покой в особняке Чун-Кинг. Казалось, воздух здесь навсегда пропитался пылью, грязью и едким запахом кинопленки. Стул был всего один – старик ведь говорил, что к нему никто не заходит.

Я принялся рассматривать густонаселенные стены. На них висело десятка три фотографий – какие-то в дешевых рамках из универмага «Вулворт», какие-то – в серебряных. Просто – вырезки из старых номеров «Серебристого экрана». Здесь было множество женщин – и ни одна не повторялась…

Самый старый из стариков сморщил лицо в подобие улыбки.

– Вот они, мои цыпочки – еще из тех времен, когда действовал мой вулкан…

Он прищурился, пытаясь разглядеть мое лицо сквозь густую сетку своих морщин, с тем самым выражением, какое бывает у человека, когда он лезет с утра в холодильник за смешанным накануне мартини.

– Приходится запирать дверь. Я подумал, может, это вы – тот, кто поднял весь этот хай…

– Не я.

– Значит, кто-то другой. А больше никто и не приходил, с тех пор как умер Лоуэлл Шерман.