Давид Копперфильд. Том II

Несмотря на то, что мистер Микобер очень настаивал на присутствии бабушки в Кентербери, мы с нею склонялись к тому, чтобы она осталась дома, а мы с мистером Диком явились бы там ее представителями. Мы было так и уговорились, когда Дора вдруг расстроила все наши планы, объявив нам, что если только бабушка вздумает остаться дома под каким угодно предлогом, то она этого никогда не простит ни себе, ни своему скверному мальчику.

— Так и знайте, я не стану говорить с вами, — объявила она бабушке, потряхивая локонами. — Я буду очень гадкая. Я заставлю Джипа лаять на вас целый день. И вообще, если вы не поедете, я решу, что вы в самом деле злая старуха.

— Тише, тише, Цветочек! — смеясь, ответила ей бабушка. — Вы ведь знаете, что без меня обойтись не можете.

— Нет, прекрасно могу! — возразила Дора. — Вы мне совсем не нужны. Разве это вы бегаете для меня по целым дням вниз и вверх по лестнице! Разве вы сидите подле меня и рассказываете мне о том, как Доди, бедный мальчуган, прибежал в Дувр в изодранных ботинках, весь покрытый грязью и пылью? Разве вы постоянно доставляете мне удовольствия?.. Ведь нет же, дорогая!

Тут Дора бросилась целовать бабушку, приговаривая: «Нет, нет, я пошутила: все это делаете вы», словно боясь, как бы та в самом деле не приняла ее болтовню за чистую монету.

— Ну, пожалуйста, бабушка, — ласкаясь, говорила Дора. — Вы должны поехать! Я буду надоедать вам до тех пор, пока вы не сделаете по-моему. А гадкому моему мальчику я просто отравлю жизнь, если он не уговорит вас ехать. Вот увидите, какие мы с Джипом станем отвратительные. Вы проклянете свою судьбу, что не были паинькой и не поехали. Да вообще, почему бы не отправиться и обоим? — добавила Дора, отбрасывая назад свои локоны и глядя с недоумением то на бабушку, то на меня. — Ведь, кажется, мне не так уж плохо? Или вы считаете, что я серьезно больна?

— Ну и странный вопрос! — воскликнула бабушка.

— Что это вы, в самом деле, выдумали! — прибавил я.

— Да, я знаю, что я глупышка! — промолвила Дора, откидываясь на подушку, и, попеременно поглядывая на нас с бабушкой, сложила свои губки как бы в ожидании поцелуя.

— Ну, так слышите! — заговорила она — Вы оба должны ехать, а иначе я не поверю вам, что моя болезнь пустячная, и буду плакать.

По лицу бабушки я понял, что она начинает сдаваться; от Доры тоже не укрылось это, и она повеселела.

— Оттуда вы привезете столько новостей, что мне понадобится, пожалуй, не меньше целой недели, чтобы их понять, — заявила Дора. — Ведь я знаю, если там какие-нибудь дела, так я долго не пойму, а дела, наверно, будут. Если же придется еще что-нибудь считать, то уж совсем неизвестно, когда я и справлюсь с этим, а у моего гадкого мальчика тут будет все время несчастное лицо. Ну, так, значит, вы едете, правда? Вас ведь всего одну ночь не будет, а меня в это время покараулит Джип. Перед отъездом Доди снесет меня наверх, и я там пробуду до вашего возвращения. А вы отвезете Агнессе от меня ужасно бранное письмо — за то, что она ни разу не побывала у нас.

Не раздумывая больше, мы оба с бабушкой решили ехать и сделали вид, что считаем Дору маленькой обманщицей, которая притворяется больной, чтобы ее больше баловали. Моя женушка-детка была очень довольна и весела. А мы вчетвером — бабушка, мистер Дик, Трэдльс и я — в тот же вечер отправились дилижансом в Кентербери.

Среди ночи мы подъехали к той гостинице, где мистер Микобер назначил нам свидание; не без труда проникли мы в нее, и тут мне подали письмо мистера Микобера, в котором он сообщал, что явится на следующее утро ровно в половине десятого. Все продрогшие, мы поспешили разойтись по своим комнатам. Итти приходилось по узким затхлым коридорам, где, казалось, все испокон веков было пропитано запахом супа и конюшни.

Рано утром я пошел побродить по таким милым моему сердцу, таким знакомым тихим улицам и опять очутился под тенью старинных арок и церквей. Грачи носились над башнями собора. А эти башни, царившие над роскошными окрестностями с их ручьями и реками, так четко вырисовывались в ясном утреннем воздухе, словно говорили о том, что на земле ничто не меняется. Но заунывный звон колоколов, наоборот, напоминал мне, как все меняется, напоминал, как стары сами колокола и как юна моя хорошенькая Дора; напоминал он о многих людях, живших, любивших и умерших юными в былые времена, когда звон этих самых колоколов отдавался в заржавленных латах Черного принца^[22], отдавался и исчез в глубине времен, как исчезает круг от брошенного в воду камня.

Я поглядел издали на старый дом, где когда-то жил, но подойти к нему ближе не решался, боясь, что меня, пожалуй, увидят оттуда и это может повредить делу, для которого я приехал. Утреннее солнце своими косыми лучами золотило фронтон старинного дома и его решетчатые окна. И мне почудилось, что немного спокойствия влилось в мою душу.