Давно хотела тебе сказать (сборник)

Ну где уж мне понять.

– Истинная молитва – великий труд, поверь мне, – произнес Кэм, и они все заулыбались мне его улыбочкой. Они ни на миг не оставались в покое, вели себя как дети, которым срочно надо в туалет: вихлялись, кривлялись, переминались с ноги на ногу.

– Итак, в какой палате она лежит? – спросил Кэм деловитым тоном.

Я представила себе, как моя умирающая мать сквозь щелку между веками увидит – кто знает, вдруг она время от времени еще может что-то различить, – увидит толпу дервишей, справляющих вокруг ее постели свой дикий обряд. И это моя мама, которая в тринадцать лет распрощалась с религией, потому что в унитарианской церкви произошел раскол: одни были за то, чтобы упоминать в гимнах имя Божие, другие против (мама была против); моя бедная мама, которая в свои последние минуты вынуждена теряться в догадках: не перенеслась ли она в доисторические времена, если вокруг скачут бесноватые, бормоча магические заклинания. Как трудно ей будет собрать свои последние связные мысли посреди этого шабаша…

Слава богу, медсестра твердо сказала: в палату нельзя. Позвали дежурного врача, и он подтвердил: нельзя. Кэм не стал спорить, он улыбался и кивал, словно получил не отказ, а разрешение, после чего отвел свою братию назад в зал ожидания, и там, под самым моим носом, представление началось. Старика усадили на полу в центре, он низко опустил голову и закрыл глаза – пришлось сперва похлопать его по плечу, напомнить, что он должен делать; остальные уселись на корточки и образовали что-то вроде круга, причем сидели попеременно один лицом внутрь, другой наружу и опять – внутрь, наружу. Потом с закрытыми глазами они принялись раскачиваться взад-вперед, бормоча какие-то слова, но не одни и те же, каждый вроде бы мычал что-то свое и, конечно, не по-английски, а на суахили, или на санскрите, или на еще каком-то неведомом языке. Звук постепенно нарастал, становился громче и громче, и тут все участники поднялись на ноги (все, кроме старца; он остался на месте и, судя по виду, мирно спал) и стали изображать некое подобие танца, шаркая ногами и не слишком дружно хлопая в ладоши. Так продолжалось довольно долго, пока на шум – не такой уж и страшный, честно говоря, – не сбежались сиделки, сестры с ближайших постов и санитары. И все, включая посетителей вроде меня, застыли в растерянности и не знали, что делать, настолько это было неправдоподобно, несовместимо с заурядным больничным помещением для ожидающих родственников. Все просто стояли и смотрели, будто всем снился один и тот же странный сон и некому было их разбудить. Наконец из отделения интенсивной терапии вышла медсестра и громко призвала к порядку:

– Немедленно прекратите! Что вы безобразничаете?

Она схватила за плечо одного из тех, что помоложе, и хорошенько встряхнула, чтобы привлечь к себе внимание.

– Мы трудимся во имя исцеления болящей, – объяснил он.

– Не знаю, что значит по-вашему «трудиться», но никакого исцеления вы никому не принесете. А теперь прошу очистить помещение. Нет, извините, не прошу – я требую!

– Вы глубоко заблуждаетесь, если думаете, что звук наших голосов может причинить болящим вред или беспокойство. Обряд проводится на том уровне громкости, который призван проникнуть в спящее сознание и успокоить его, в то же время удаляя из тела результаты воздействия демонических сил. Этому обряду пять тысяч лет.

– Боже правый! – всплеснула руками медсестра с ошарашенным видом – и немудрено. – Кто эти люди?

Пришлось мне взять слово и просветить ее, объяснить, что это мой брат со своими, скажем так, друзьями, а сама я к их хороводам отношения не имею. Я спросила у нее, как мама, нет ли в ее состоянии перемен.

– Перемен нет, – ответила она. – Как же нам выдворить их отсюда?

– Окатите их из брандспойта, – посоветовал санитар.

Все это время танец, или, если угодно, обряд, ни на минуту не прекращался, и даже тот, который отвлекся на разговор с сестрой, снова вернулся в круг.

– Я позвоню справиться о ее состоянии, – сказала я сестре, – а пока съезжу ненадолго домой.

На улице, к моему удивлению, уже стемнело. Оказывается, я провела в больнице весь день, от темна до темна. На парковке, сев в машину, я вдруг расплакалась. Кэм из трагедии устроил цирк, лишь бы себя потешить, сказала я про себя и, добравшись до дому, повторила это вслух.

Харо налил мне выпить.

– Наверняка эта история попадет в завтрашние газеты, – сказала я. – Кэм имеет шанс прославиться.

Харо позвонил в больницу узнать, есть ли новости, и ему ответили, что нет. Тогда он осторожно поинтересовался:

– Там у вас все… спокойно? Молодые люди, которые пели, больше не докучают? Ушли по-хорошему?

Харо на десять лет старше меня, человек он на редкость неконфликтный, само долготерпение. Я подозревала, что он тайком от меня подкидывает Кэму деньги.

– Они ушли по-хорошему, – успокоил он меня. – Не бойся, в газетах ничего не напишут. Ложись поспи.