Давно хотела тебе сказать (сборник)

Меня она тоже рассмешила, и я испытала подобие извращенной родительской гордости за тихоню-ребенка, который забавно передразнивает чванных гостей, едва за ними закрылась дверь. Но истинными носителями бодрящего духа всеохватного скептицизма были Хью и Маргарет. Он полюбил ее за остроумие, цинизм, лукавство. Теперь эти милые качества, мягко говоря, не кажутся мне привлекательными. Оба они – Хью и Маргарет – неловко держатся в компании, их нетрудно сконфузить. Но подспудно они холодны, уж не сомневайтесь, куда холоднее нас, любителей легкого флирта, со всеми нашими чарами и победами. Они скрытны. Они никогда ни в чем не признаются, никогда не станут объясняться, голыми руками их не возьмешь, да-да: попробуй расцарапать им кожу – только пальцы в кровь изранишь. Я могу сколько угодно надсаживать глотку – они и бровью не поведут, ни один мускул не дрогнет на их непроницаемых, демонстративно обращенных в сторону лицах. Оба светловолосы, оба вмиг заливаются краской, оба – хладнокровные насмешники.

Плевать они на меня хотели.

Какая чушь! При чем тут я? Для меня у них и этого нет. Все только друг для друга. Любовь.

Я возвращаюсь домой после объезда родственников, разбросанных по стране. К ним я питаю привязанность почти болезненную. Словами ее трудно выразить, однако лишиться их мне чуть ли не страшнее, чем умереть самой. Но говорить мне с ними не о чем, и помочь мне они ничем не могут. Они приглашали меня с собой на рыбалку, на званый обед или посмотреть на город с небоскреба, а что еще им мне предложить? Плохих вестей от меня они боятся. Ценят мой оптимизм, мою миловидность, мои скромные, но вполне осязаемые успехи: я перевела с французского на английский сборник рассказов и несколько детских книжек; можно пойти в библиотеку и убедиться – на суперобложках значится мое имя. Тем из них, кто старше и неудачливей меня, кажется, что радовать их всем этим – моя обязанность. Если мне везет и я счастлива – это одно из немногих теперь для них подтверждений, что жизнь катится не только под гору.

Вот вам и весь расчет на родственников, вот и весь отчет о визитах.

Предположим, я возвращаюсь домой, а они там – Хью и Маргарет. Я застаю их в постели – точь-в-точь как говорится в письмах читателей к Дорогой Эбби[35] (больше никогда не буду над ними смеяться). Я иду к шкафу и достаю оставшуюся там мою одежду, принимаюсь укладываться и вежливо, не оборачиваясь к ним, спрашиваю:

– Сварить вам кофе? Вы, наверное, ужасно устали?

Рассмешу их. Они засмеются – словно протянут ко мне руки. Приглашая присесть на краешек.

Или же наоборот: я вхожу в спальню и, не говоря ни слова, хватаю все, что попадется под руку, – вазу, флакон с лосьоном, картину со стены, обувь, одежду, магнитофон Хью – и швыряю куда попало: на постель, в окно, об стены; потом сдергиваю постельное белье и рву его в клочья, пинаю матрас, визжу как резаная, раздаю пощечины и колочу по их голым телам щеткой для волос. В точности как разгневанная жена в книге «Божья делянка»[36]: я читала ее Хью вслух с комической интонацией, пока мы бесконечно долго ехали в машине по пыльной прерии.

Возможно, мы рассказывали об этом Маргарет. Выкладывали ей множество забавных подробностей той поры, когда Хью за мной ухаживал, и даже кое-что из нашего медового месяца. Хвастались. Вернее, я хвасталась. Какую цель преследовал Хью – мне неведомо.

Жуткий вопль вырывается наружу – изнутри меня, невольный протест, удивительный мне самой.

Я вцепляюсь зубами себе в руку и кусаю ее, кусаю – лишь бы заглушить боль; потом встаю, опускаю небольшую раковину и умываю лицо, накладываю румяна, причесываюсь, приглаживаю брови и выхожу из купе. Вагоны в поезде носят имена первооткрывателей или гор и озер. Я часто ездила поездом, пока дети не подросли, а у нас с Хью было туговато с деньгами: детям младше шести билет не требовался. Помню эти надписи на тяжелых дверях и как мне приходилось с силой их толкать и придерживать, поторапливая то и дело спотыкавшихся детей. В переходах между вагонами меня охватывал страх: вдруг малыши куда-нибудь провалятся, хотя умом я и понимала, что ничего с ними случиться не может. По ночам нужно было лежать с ними на одной полке, а днем терпеливо сидеть, пока они вокруг меня копошатся, наставляя мне синяки пятками, коленками, локтями. Я думала тогда, как бы хорошо путешествовать свободной и одинокой, попивать после обеда кофе, глядя в окно, или пойти в вагон-ресторан, посидеть там за коктейлем. Теперь одна из моих дочек странствует по Европе автостопом, а другая работает психологом в лагере для детей с физическими недостатками, и если тогда пора забот и тревог казалась нескончаемой, то теперь кажется, будто ее вовсе и не бывало.

Как-то совсем незаметно для меня мы очутились в горах. Я прошу принести джин с тоником. В бокале играет луч солнца, отбрасывая круг света на белую подставку. От этого содержимое выглядит прозрачным и бодрящим, точно вода из горного ручья. Я пью с жадностью.