Давно минувшее

Сестра моя давала кроме того и особые представления: solo. Она где-то выучилась играть на гармонике и под аккомпанимент ее исполняла чудесные русские народные песенки. Она всегда выбирала что-нибудь грустное, певучее и так увлекала слушателей своим пением, что старухи начинали сморкаться и утирать старческими кулачками слезы. Особенно ей удавалась колыбельная песня и «Как ветер в поле завывает». С особой глубиной она пела эту колыбельную песню потом моим детям, когда я вышла замуж и она жила со мной… И дети так любили тетю, тихую, глубокую, с какой-то нездешней думой…

Так жили мы без отца. Моей матери становилось всё хуже и хуже, и доктор говорил мне: «Положение ее настолько тяжелое, что я, собственно, недоумеваю, как она живет. Все легкие проедены кавернами, дышет бронхами и всё еще так много сил… Организм прямо железный…».

Пришло время, когда я не могла уже спать и ночи… Она постоянно просыпалась, вся в жару, кашляла, задыхаясь и ища воздуха, всё же просила меня закурить ей папироску. От частого закуривания папирос у меня кружилась голова, поташнивало, и на утро я как пьяная принималась за сложные хозяйственные дела, уже очень редко посещая гимназию. Гимназистки приносили мне сведения о заданных уроках, и я старалась идти в ногу с классом, что тоже становилось всё труднее и труднее.

После одного из особо опасных приступов воспаления легких у матери моей появилась idee fixe, охватившая ее с необычайной силой.

– Катенька, спроси доктора, доживу ли я до того, как ты окончишь гимназию. Катенька, – я хочу дожить!

Я успокаиваю, как могу. Никакой опасности нет. Надо только не волноваться, не простужаться и не курить так много. Тогда снова вернется здоровье, силы. Уговариваю, как ребенка…

– Нет, ты спроси. Хочу дожить! Маничка тогда останется с тобой. Хочу дожить!

Однажды прихожу из гимназии и застаю в нашей маленькой комнатке целое совещание. Сидит на кровати мать и с ней три старухи из нашей богадельни. О чем-то шепчутся, старухи крестятся. Щеки матери горят зловещим чахоточным румянцем. Она возбуждена.

–«Завтра в 4 часа дня», – говорит одна из старух.

– И за половинную плату… Батюшка так душевно отнесся, так вник, дай Бог ему здоровья – говорит другая.

– В чем дело? – спрашиваю. Мать молчит.

–«Икона нерукотворная прибудет к нам», – говорит старуха. – Завтра, в 4 часа.

– Какая икона?

– Спасителя… Маменька ваша пожелала. Ночью мать говорит:

– Катенька, ты не сердись. Я не спросила тебя… Но они говорят: если помолиться Спасителю – доживешь… Он исцеляет, что хочешь, все болезни. И много чудес! Я доживу!

А огромные глаза смотрят с такой надеждой… Как тогда… В церкви, когда мы ставили свечки… За упокой отца… Молчу. Боюсь пытки…

– Ты не веришь, Катенька?

Не знаю, что сказать, как ответить. Не убить же смятенным ответом…

– Мамочка! Сильно верить должен тот, кто просит исцеления. Я верю, что ты непременно выздоровеешь…

– Катя, Катя! Я хочу выздороветь…

На другой день ровно в 4 часа в наш двор въехала карета. Из кареты вышли священник и дьякон. Сидевшие на козлах служки понесли в дом большую, тяжелую икону. Все старухи, девочки, прислуга вышли навстречу. Прибежали люди и из соседних домов.

Темный лик Христа… Темные краски, в некоторых местах стертые. И на этом темном фоне – замечательные глаза. Если издали смотреть – совершенно живые. Вероятно, рисунок большого художника. Мое внимание привлекла груда золотых вещей и драгоценных камней, висящих вокруг шеи Христа, на проволоке. Когда поставили икону рассмотрела: висят на проволоке золотые уши, глаза, головы, руки, ноги… Некоторые предметы блестят: украшены бриллиантами. Висящие на проволоке материальные вещи оскорбляли: что-то грубо-языческое было в них. Эта груда навешанных золотых частей человеческого тела мешала впечатлению от лика Христа. Потом мне объяснили, что каждый исцелившийся считал своим долгом повесить золотое изображение той части тела, которая получила исцеление… Я не один раз видела потом эту икону в церкви Старого Собора на Пешем базаре. Всегда около нее

было много молящихся – с особым пафосом. Икону называли: Лик нерукотворный Иисуса Христа.

Началось служение. Икону принесли в нашу комнату, где лежала больная мать. Она приподнялась на кровати, обложенная подушками, и молилась, часто и неумело крестясь… Лицо ее белое, как мрамор, с ярким румянцем на щеках, поразило меня какой-то особой тонкостью и красотой.

А в углу стояла на коленях сестра и не мигая, смотрела на икону, как зачарованная.

Через три недели мать умерла. Перед смертью, в одну из очень трудных ночей, когда ей нечем было дышать, она сильно металась и истерически шептала:

– Унесите, унесите икону! Не верю, не верю… Душно, Катя! Унесите икону… Ничего не будет…

Умерла в забытьи, уже ни у кого ничего не прося. Мы с сестрой остались одни – на всём свете.

Со смертью матери связан еще один эпизод, который произвел на меня сильное впечатление. Пришел доктор Ш. и сказал: