Давно, в Цагвери...

Возле милиции толпился разный люд: старики в бурках, видимо спустившиеся с гор; две женщины в курдских национальных костюмах — в широченных плиссированных юбках и ярких кофтах, с монистами, обе с грудными детьми на руках и целой оравой ребятишек постарше — эти беспрестанно канючили, цепляясь за юбки матерей. В милицию входили и оттуда выходили озабоченные, встревоженные и расстроенные люди; милиционер с наганом в руке провел в здание бородатого человека в рваном пиджаке с дорогим кожаным чемоданом.

Время тянулось нестерпимо медленно. Я то прислонялся к стене, то усаживался в сторонке на скамью, то принимался бегать взад-вперед перед подъездом милиции, не сводя глаз с ее дверей.

— А ты зачем здесь крутишься, бичо? — насупив брови, спросил молоденький милиционер, останавливая меня. — Тебе кого надо?

Я растерянно смотрел, не зная, что ответить. Но, на мое счастье, в ту минуту тяжелая дубовая дверь распахнулась, и на пороге показались Леон Георгиевич и дядя Серго. Они вышли, поддерживая с двух сторон молодую женщину, — она обвисла у них на руках и рыдала тяжело и страшно. Казалось, вот-вот упадет.

— Нана, моя Нанико!.. — причитала женщина и, наклоняясь лицом к рукам, за которые ее с силой держали, царапала свое и без того окровавленное лицо.

Мужчины подвели несчастную к скамейке, где я только что сидел, усадили, — ее поникшая фигура выражала такое беспредельное отчаяние, что столпившиеся кругом люди даже не решались спросить, что случилось. А я понял: значит, не Лиана! Значит, есть еще надежда, что Ли жива!

Я всмотрелся в лицо Леона Георгиевича — он был бледен и с невыразимой жалостью смотрел на женщину. Он почувствовал мой напряженный взгляд, оглянулся и отрицательно качнул головой: нет, не Лиана!

Я подошел ближе. Леон Георгиевич шепнул:

— Ее дочь… Второй день сидит возле, еле увели. — И повернулся к дяде Серго: — Найми фаэтон, отвезем домой…

Но женщина услышала, вскинулась и, заломив над головой руки, запричитала в голос:

— Не поеду! Никуда от Нанико не поеду! Н-не-ет!..

Из подъезда милиции к скамейке спешила пожилая женщина и мужчина с растрепанными волосами — вероятно, родственники погибшей девочки. Леон Георгиевич и дядя Серго переглянулись с понимающим видом: делать, дескать, здесь больше нечего, такому горю не поможешь ничем.

А я почувствовал, как разжался железный кулак, стискивавший мое сердце. Я подумал: если бы утонула Ли, сейчас вот так же, как эта женщина, билась бы на руках Леона Георгиевича Маргарита Кирилловна, и смотрела бы так же безумно, и так же бы причитала. Ужасно!.. А Ольга Христофоровна… Боже, что было бы с ней?!

Как опустел наш балкон без Ли! Мне совсем не хотелось туда выходить. В углу по-прежнему покачивалась моя старенькая любимая качалка, ласточки суетились под карнизом крыши. В щели стены торчал маленький красный флажок, с ним Ли ходила на первомайскую демонстрацию, а потом подавала им сигналы тигранятам. Все оставалось по-прежнему, только Ли не было с нами…

Пошел третий день, как она исчезла. Леон Георгиевич поднял на ноги всю милицию Тифлиса — в уголовном розыске у него нашлись приятели, — но пока о Ли не поступало никаких новостей.

В квартире с утра до вечера толпились люди — друзья и знакомые, приходили и уходили, выражали соболезнование и готовность помочь — без конца тревожно звонил телефон.

Я выскакивал в переднюю на каждый стук. По ночам забывался на полчаса, на час зыбким, не приносившим облегчения сном, потом, пугая маму, вскакивал, выбегал на балкон; мне чудилось, что там, рядом с качалкой, на скамеечке, привычно опираясь подбородком о колени, сидит Ли. Но… никого не было, я возвращался в комнату, и снова ложился, и снова не мог уснуть.

Вечером, в день нашего возвращения из Цагвери примчалась на извозчике Елена Георгиевна, сестра отца Лианы, — она заведовала детским домом где-то в Коджорах. Я никогда не видел эту сдержанную женщину такой взволнованной: пушистая каштановая коса, обычно свернутая узлом, расплелась, рассыпалась по плечам, руки дрожали.

Мне и раньше приходилось открывать ей дверь — она всегда была приветлива и внимательна. Но в тот вечер будто и не заметила меня, пронеслась мимо, как-то особенно тревожно стуча каблуками.

В те памятные дни дверь в квартиру Ли не закрывалась, и, присев на старинный сундук в коридоре, я слышал все, что говорилось в столовой.

Сначала Елена Георгиевна отчитала брата, маму и бабушку Ли и даже Марию Марковну — разини, ротозеи! — потом расплакалась.

Потом заговорила снова:

— Когда ты позвонил мне, Лео, я сразу представила себе нашу Лиану в ночлежке, в подвале, на чердаке… Боже мой, как заболело сердце! Ведь среди беспризорников есть и ожесточившиеся! Я все волнуюсь и за Мирандиного братишку — ведь он так и не нашелся…

— Ты хочешь сказать — не явился? — уточнил Леон Георгиевич.