Давно закончилась осада…

На исповеди Коля был последний раз еще в Петербурге. Татьяна Фаддеевна не обременяла племянника религиозным воспитанием. Если он вечером скажет перед сном молитву, а в праздники побывает на церковной службе — того и достаточно. Что же касается исповеди, то — считала она — у мальчика должна созреть для того в душе ясная потребность. По правде говоря, Коля такой потребности пока не ощущал. Ведь в самом деле Бог и без того знает и видит его насквозь — все что есть в нем хорошего и плохого. Зачем же еще кому-то рассказывать про это? Можно просто укрыться с головой одеялом и прошептать: «Боже, отпусти мне грехи, которые я наделал, я постараюсь исправиться и больше не поступать дурно», и тогда появляется надежда на прощение. А если после того прочитаешь еще «Отче наш», чувствуешь себя христианином не меньше остальных.

Однако сейчас Коля был полностью на стороне Жени. Мало того! Он понял наконец, что надо сказать Фролу!

— Я тоже туда не пойду. Потому что это свинство. Они же ничего не ведают, а мы исподтишка. Это… как предательство.

Вопреки ожиданию, Фрол не ощетинился. Опять с задумчивостью потрогал губу и сказал сочувственно:

— Просто вы еще не выросли, вот и не понимаете. Никакого греха тут нет, потому что такая человеческая натура, мужской интерес. Без него ничего бы на свете не было…

— Чего это не было бы? — подозрительно спросил Поперешный Макарка.

— Люди бы не женились, и род человеческий перевелся бы.

— Люди женятся по любви, а не по твоему дурацкому интересу, — с усилием задавив в себе неловкость, сказал Коля.

У Фрола — рыжие искры из глаз:

— А любовь на чем держится, по-твоему?

«Любовь — от Бога», — чуть не ответил Коля. Но смолчал в последний миг. Не от стесненья, а потому что не хотелось отдавать для спора такое вот, сокровенное. Про это можно бы с Женей, один на один, но уж никак не с Тимберсом… Подумаешь, «вы еще не выросли»! А сам-то много ли вырос? «Интерес» у него…

А Фрол опять вдруг утратил насмешливость и сказал примирительно:

— С любовью это ведь как кому по жизни повезет. Хорошо, если как у Маркелыча с Настей. А если как у нашего отца с мамкой, то какая там любовь? Каждый день она его поедом ест. А все равно… Жениться-то всякий обязан, кто мужского сословия, когда достигнет совершенных годов…

— Неужто всякий? — звонко удивился маленький Савушка.

— А то как же. Если, конечно, этот человек не монах и не хлипкого здоровья.

Федюня, который не любил споров, на сей раз вмешался в разговор:

— Павел Степаныч Нахимов не монах был и здоровьем был не обиженный, а про женитьбу не помышлял. И офицерам не советовал. «Надо, — говорил, — о службе думать и о матросах заботу иметь, а не глупыми делами заниматься». Дед про это рассказывал не раз…

— Я тоже слышал про это, — вспомнил Коля.

— Много вы знаете! — с привычным хмыканьем отозвался Фрол. — Это он здесь об одной лишь службе радел, а в Курской губернии у него жена была и детишки, только жил он с ней невенчано. Она сама не хотела, потому что была иудейской веры…

— Что ты такое сочиняешь! — вскинулся Коля и даже кулаки сжал.

— Вовсе не сочиняю. Павел Степаныч и сам был из иудеев по родству-то. Его деда звали Нахум. Оттого и фамилия, только отец Павла Степаныча малость изменил ее. Отца-то сперва звали Самуилом, он был из еврейских кантонистов, служил в полку барабанщиком, а когда крестился, стал Степаном. Служил усердно, офицером сделался, в дворяне вышел. Ну а сын его Павел Степаныч — сами знаете, кем стал… Только жене его да детям от того не легче, раз незаконные. Родня его сразу их погнала из имения, когда погиб…

С минуту все ошарашенно молчали. Потому что была в словах Фрола скучноватая увесистость. Она убеждала, что Фрол не врет. Или, по крайней мере, сам верит в то, что сказал.

Коля наконец спросил, стараясь говорить пренебрежительно:

— Это, тебе, небось твой Адам Вишневский наплёл?

— Не наплел, а рассказал, что было… Да и не он один. Многие про это слышали, только почему-то правду знать не хотят. И вы тоже…

Женя сказал негромко:

— Потому что, Фрол, от твоей правды, никакой радости. Ты ее так говоришь, будто иголки во всех втыкаешь.

— А ты чего хотел? Правда, она часто бывает колючая… Да только сейчас-то вы чего испугались? Здесь как раз никакой колючести нет. От того, что вы про Павла Степаныча знаете, разве стал он хуже? Как был герой так и есть. Человек-то бывает плохой или хороший не от того, какой он крови, а от того, какая у него душа…

«А ведь в самом деле», — подумал Коля. Да, Фрол умел порой повернуть разговор так, что враз начинал казаться умней и справедливее остальных. И он добавил еще справедливости в новых словах:

— Вон Ибрагимка, он татарского роду и не нашей веры, а разве хуже нас? Может, не такой образованный, зато душа подобрее, чем у иных.

Ибрагимка застеснялся, заболтал грязными ступнями, сказало сипловато и дурашливо:

— Ай нет, я вредный…

Все засмеялись, кроме Савушки. А тот вдруг спросил с непривычной строгостью:

— Фрол, а твоя душа — добрая?

Фрол неожиданно обмяк:

— А чего я?.. Мне откуда знать? Это надо со стороны глядеть…