Дажьбожьи внуки Свиток второй. Земля последней надежды

Поворочавшись несколько времени, лесовик поднялся. Долго пил ледяной шипучий квас с хреном и орехами. Дуборовы домочадцы спали, тонко сопела, то и дело испуганно ахая во сне, Забавина дочка. Калина, стараясь не нашуметь, натянул тёплые порты и полушубок, надел лапти, прихватил топор и вышел за дверь.

Лесовику всё время казалось, что он что-то упустил из виду, о чём-то забыл.

От избы Дубора до городовой стены было рукой подать — меньше перестрела. Калина дошёл до стены, несколько мгновений разглядывал могучие рубленые клети, вздохнул и решительно полез по всходу наверх.

— Кто идёт?! — окликнули настороженно. Лязгнула сталь, метнулись огни жагр.

— Я иду, — сварливо ответил Калина, выныривая со всхода на забороло.

— Что ещё за я? — уже злобно откликнулись из темноты — совсем близко. — А ну, стоять!

— Да стою я, стою! — Калина поморщился. Подошли трое с жаграми и нагими мечами — кмети тысяцкого. А следом — и он сам.

— О-о-о, — он засмеялся. — Витязь из Мяделя. Кличут-то как, кмете?

— Калиной отец с матерью прозвали, — лесовик встретился глазами со взглядом тысяцкого. — И не кметь я, не витязь… охотник из пущи…

— Да уж вижу, что не кметь, — тысяцкий скользнул взглядом по Калининой бороде. Кивнул дружинным, они отступили назад. — Но воевать-то доводилось, Калино?

— Доводилось, господине, — лесовик чуть склонил голову. — Ещё при Брячиславе Изяславиче, на Судоме-реке… мальчишкой совсем.

Помолчали.

— Не спится, Калино? — спросил тысяцкий о другом.

— Заснёшь разве? — Калина пожал плечами и кивнул в сторону стрельни. — Эвон… тоже утра ждут…

— Да, — неопределённо протянул воевода, тоже глядя в стрельню.

Там, в ночи, охватывая Менск полукольцом, горели многочисленные костры, слышались голоса людей, конский фырк и ржание, скрип снега под сапогами, лаптями и копытами.

А за огнями костров, в чаще десятками светились волчьи глаза — зверьё ждало поживы, чуяло большую кровь.

— Переживёт ли Менск завтрашний день, не ведаю, — вздохнул тысяцкий, отводя глаза от костров. — К князю послано, да только разве же успеть ему… с Чёрной-то Руси?

Калина смолчал. Его снова охватила какая-то смутная тревога, предчувствие чего-то страшного…

— Что молчишь, Калино? — взгляд воеводы прямо-таки сверлил.

— Страшно мне чего-то, господине, — признался Калина. — Христиане для чего-то дома свои крестами пометили…

Он не договорил — в глазах тысяцкого вдруг вспыхнули огни.

— Дома?! Крестами?!

— Ну да, — лесовик кивнул. — Я думаю, они так от разорения уберечься хотят, да только что-то мне неспокойно…

— А я вот мыслю, — зловеще процедил воевода, — не затеяли ли чего ещё эти богобоязненные…

Он поворотился к стоящим за спиной кметям.

— Гудой!

— Я здесь, господине!

— Возьми пять кметей да пройди по улицам. Проверь дома с крестами на воротах! Если что не занравится, кобениться там будут, альбо, не приведи Перун, за мечи да топоры хвататься — руби без разговоров!

— А чего искать-то? — непонимающе спросил Гудой.

— Да ничего не искать! — стукнул тысяцкий по рукояти меча кулаком в тёплой перчатке. — Просто погляди — всё ли в порядке, всё ли спокойно?!

— Понял, господине! — Гудой выпрямился. — Сделаю, Велегосте Добрынич!

На восходе небо начало медленно светлеть.

Упруго и смачно скрипел под ногами снег, потрескивали жагры. Калина шагал рядом с Гудоем, силясь отделаться разом от двух чувств — нарастающей тревоги и ощущения, что напрасно ввязался в дело. Ощущения зряшности затеянного воеводой.

Кмети Гудоя поглядывали на Калину косо, и он их вполне понимал — припёрся чужак, возмутил воеводу какими-то странными мутными слухами, и теперь они, вместо того, чтобы оборонять город, бродят по улицам, ищут незнамо чего…

— Ну… где это? — хрипловатым на морозе голосом спросил Гудой, оборотясь к Калине.

Тот даже остановился.

— Кто из нас местный? — ядовито спросил он. — Откуда я знаю, где та улица находится? Мы с Дубором по ней пробежали заполошно… и всё.

Гудой в ответ только коротко хмыкнул и зашагал дальше, не обращая внимания на возмущённый ропот дружинных за спиной — никто ещё на их памяти не насмеливался разговаривать с их вожаком, старшим дружины самого тысяцкого Менска, ТАК.

Но Гудой смолчал, и кмети тоже постепенно умолкли.

Прошли ещё несколько сот шагов, старшой остановился вновь.

— Вот она, — сдавленно сказал Калина, озирая улицу.

— Да, — усмехнулся Гудой. — Здесь христиане у нас и живут.

Про кресты он не спросил, а Калина не сказал. Зачем? Их теперь видели все — старательно прорисованные осьмиконечные православные кресты на воротах каждого дома.

— Н-да… — процедил кто-то за спиной Калины. Он не стал оборачиваться, чтобы посмотреть — кто. — И к чему бы это?..

— Чтоб Ярославичи не тронули, если в город ворвутся, — пояснил Гудой спокойно, кладя руку на мечевое навершие. — Мы, мол, свои…

Он вдруг оборвал свои слова и оборотился к кметям.

— А ну-ка, братие… — старшой был бледен, как смерть, не то от мороза, не то ещё от чего. — Кто сегодня видел, чтоб эти богобоязненные оружие получали?

Выяснилось, что видели многие.

— А на стенах… видели кого-нибудь?

Кмети только переглядывались и пожимали плечами…