Даже ведьмы умеют плакать

Контракты с австрийцами расширяются, объяснил он мне. Концерну нужен представитель в Вене – следить за поставками, согласовывать ассортимент, определять перспективы. И генеральный, с молчаливого согласия коммерческого, предложил эту должность мне! «Конечно, не по твоей прямой специальности, зато будешь при муже, – прогудел генеральный. – Придется слегка переквалифицироваться, но ты, Кузьмина, справишься. Ты у нас толковая и цепкая. – Коммерческий директор согласно кивал. – Зарплату тебе положим – для начала – тыщу евро, плюс машину, соцпакет, телефон. Давай, Кузьмина, соглашайся. После отпуска сразу, не возвращаясь в Москву, приступишь. Как у тебя с немецким?»

– Практически никак, – призналась я.

– Ничего, курсы оплатим. А пока будешь с фирмачами по-английски изъясняться. С «инглишем» у тебя, как я знаю, порядок.

В общем, я согласилась – да ведь генеральный сделал мне такое предложение, от которого, как говорится, невозможно отказаться. И только потом, вечером, я поняла, что мое начальство здорово на моем назначении сэкономило: во-первых, концерну не нужно для меня жилье в Австрии снимать – жить я и у Женьки смогу; во-вторых, если б им пришлось брать представителя со стороны, тот зарплатой в тысячу евро, как я, явно не удовлетворился бы…

Да, наш генеральный – настоящий капиталист! Из любой невыгодной для себя ситуации – как с моим увольнением – умеет не просто выбраться, а с наваром для себя! Молодец, что там говорить! И ценного специалиста (меня) для фирмы сохранил, и вакансию представителя в Австрии занял! Да, такому умению мне еще учиться и учиться…

ХУДОЖНИК

Я вернулся в Баден, к своей работе. И вчера закончил свой натюрморт. Он показался мне прекрасным – лучшим, что я сделал в своей жизни.

А сегодня я проснулся необычно рано – едва только рассвет поднимался над Баденом – и принялся за новую работу. Я чувствовал себя великолепно. У меня была настоящая Болдинская осень – точнее, Баденская весна. Все оттого, что я предвкушал встречу с любимым человеком. Поэтому у меня все получалось. Кисть, казалось, сама так и летает по холсту.

Я и не подозревал, как, оказывается, много сил придает человеку любовь. Любовь – и ожидание счастья.

Ожидание Лизы.

ЛИЗА. ДНЕВНИК

14 мая 20** года.

Сегодня я приходила прощаться с нашим офисом. Он показался мне таким родным, привычным, – и одновременно уже чужим. Мне хотелось – последний и единственный раз в жизни! – войти в контору не спеша. И не нестись пулей по коридору, опаздывая к началу «трудовой вахты», а прогуляться по кабинетам и коридорам, поболтать с коллегами – в кои-то веки не об обувках и не о контрактах, а просто так, ни о чем…

Но мой план полностью провалился.

Едва я прошла сквозь турникет, как столкнулась с Ряхиным. Ну, конечно: как я могла забыть – он ведь именно сегодня обещал триумфально вернуться на работу «после тяжелой и продолжительной болезни»!

Ряхин выглядел шикарно: лечение в президентской больнице явно пошло ему на пользу. Разрумянился еще больше, а живот отрастил такой, что костюм ему пришлось купить новый, уже на размер, а то и на два больше, чем до болезни. А важности сколько! Шествует по коридору, как безразмерная баржа, расчищая путь своим огромным пузом. Простые смертные, кто попадает на его траверз, испуганно расступаются, а отдельные подхалимы даже угодливо кланяются.

Я, конечно, ни отступать, ни кланяться не стала. Поздоровалась, вежливо спросила:

– Как ваше здоровье, Аркадий Семенович?

Хотя можно было не спрашивать: у больных людей такой ряхи не увидишь. Впрочем, он на мой вопрос не ответил. Презрительно дернул плечом (отчего все могучее тулово заколыхалось) и констатировал:

– Опять опаздываешь, Кузьмина.

Вот это приветствие – а ведь мы столько не виделись, и я за него беспокоилась, и искренне желала, чтобы Ряха выздоровел!

– Я не опаздываю, Аркадий Семенович. Я у вас больше не работаю.

Он так и замер: стоит недвижим, только жирные щеки трясутся. Осложнение, что ли, после болезни? Не понимает с первого раза? И я повторила:

– Я в вашем отделе больше не работаю.

– Вот как, – наконец отреагировал Ряхин.

По его лицу пробежала целая гамма настроений: недоумение, досада… и наконец торжество. А я-то, дура, надеялась хоть на искорку сожаления! И на вопрос: «Но почему, Кузьмина?! Почему ты уходишь? Чем мы тебе не угодили?»

Но вместо этого Ряхин хмуро спросил:

– А зачем ты тогда явилась?

Вот это разговор у нас получается! Я изо всех сил постаралась скрыть и разочарование, и обиду. Сухо ответила:

– Хочу забрать свои вещи и попрощаться.

Против этого ему возразить было нечего. Кивнул, процедил сквозь зубы:

– Что ж… тогда пошли.

Вот и плакала моя «неспешная прогулка по коридорам» – пришлось сразу семенить в отдел, поспешая за могучими шагами Ряхина, да еще и беседу вести. А все мои беседы с шефом – хоть до увольнения, хоть после – никогда не проходили мирно и гладко. И хотя Ряха уже не имел права на меня наезжать, он хмуро изрек:

– Концепцию по Усачевой ты так и не переработала.