Де Бюсси

– Хороший человек этот воевода Павел Андреевич. Жаль только, что он враг московитский.

Стало быть, я – враг французский, убивший мужа. Коль вспомнила сразу, то часто об этом думала. Для истинной святой Эльжбета была слишком уж непримирима. И не оттого не желала ехать на Русь, что «Домострой» не признает, с промотавшимся супругом жизнь не лучше, а от противности самой мысли спать с врагом.

До самого Менска (в моей прошлой реальности – Минска) Ногтев больше ни в какие разговоры не вступал, на меня смотрел отчужденно, а на Эльжбету – сверкающими глазами, невольно попадая под ее обаяние. И весь его отряд зачарован был Чарторыйской, хотя, казалось бы, в костеле венчана по римскому обряду, то есть католичка, богопротивного для православных вероисповедания, дочь и внучка ветеранов московско-литовских войн… Точнее сказать, русско-русских войн, потому что топоним «Русское» в названии Великого княжества Литовского, Русского и Жамойтского официально употребляться начал лет на двести раньше, если я ничего не попутал, чем впервые в Восточной Руси в наименовании Русского царства. Та же «Киевская Русь» – придумка еще более поздних лет, ибо в домонгольский период княжества именовались по стольным городам – Киевское, Владимирское, Рязанское, Суздальское… Если бы судьба-злодейка закинула меня еще лет на четыреста раньше, стал бы свидетелем, как друг дружку остервенело режут и жгут княжеские отряды с исконно русских земель, а не западные русы (литвины) восточных русов и наоборот.

Утратив собеседника в лице смоленского парня, который после тридцати, с возмужанием, станет прекрасной натурой для картины русского витязя, я мог перекинуться разве что парой фраз с Чарторыйской. Но так, как это было в темноте кареты под Люблином, почти интимно, уже не получалось. Она была предельно ровна со всеми и немногословна. Никого не выделяла, изысканно учтивая, и только.

Раз только свежий мартовский воздух открыл в Эльжбете какую-то тщательно скрываемую часть ее души, наверно, где спрятаны воспоминания о прикордонном детстве с ободранными коленками и царапинами от собачьих зубов на руках. Чарторыйская гикнула высоким голосом, ударила пятками в бока кобылы, сорвав ее с рыси в галоп. Мы с Павлом догнали ее не скоро, когда она сама натянула поводья и остановилась на взгорке, разогретая скачкой, от лошади и из ее губ валил пар, а вокруг, куда ни глянь – леса да поля в темных пятнах тающего снега.

– Лошадь погнала? – участливо осведомился Павел, но Эльжбета даже не услышала его.

– Какая красота! Глядите, панове! Просторы, свобода… Ни замки, ни терема, ни даже дворцы не сравнятся с этим! – Светлые ее глаза, в этот миг совсем голубые, просто лучились изнутри, грудь под контушем ходила ходуном. – Неужели все ваши интриги, склоки, войны чего-то стоят перед лицом природы, Бога, вечности?

Меня словно что-то толкнуло изнутри, и я начинал декламировать:

Tes yeux sont si bleus
Si merveilleux
Mon c ur, ma force et ma tendresse…

Выпуская в морозный воздух поэтические строки из будущего, я понадеялся – скудных знаний французского у Павла не хватит, чтобы понять слова про прекрасные голубые глаза. Стихи – вообще изумительная вещь, можно невзначай ввернуть: «сердце мое, моя сила и нежность», а будто бы и не признание любви прозвучало, всего лишь подходящая к случаю цитата, она не требует ответа, не нарушает приличий. Если память не изменяет, на этот раз из ее недр всплыло что-то из репертуара Мирей Матье.

На обратном пути к процессии и карете воевода негромко бросил:

– А ведь она прощается с юностью, свободой, французскими стихами. Даже с Литвой прощается. Лучше бы вы вообще не привозили ее в Люблин, де Бюсси!

– Совершенно с вами согласен.

– И для брата моего будет не лучшее приобретение. Он хотел жену просвещенную, образованную, но и покорную, послушную, домовитую. Чует мое сердце, не справится он. Сложная это женщина, Чарторыйская. Словно для какой сказки рожденная, а не для нашей грешной жизни.

Готов был подписаться под каждым его словом. Несмотря на мои заверения уберечь ее от объятий смоленского вельможи, дама моего сердца со свойственным ей жертвенным пессимизмом считала вполне вероятным и свое русское замужество. И что тут сказать? Слова не помогут. Только делом доказать, избавив от Ногтевых.

Кроме таких моментов, в дороге было решительно скучно. Натаскивал Зенона служить моим лакеем – чистить одежду на остановках, вставлять пули в дульнозарядные пистолеты, драить саблю и шпагу, полировать сапоги. Брить мне щеки выше бородки и подстригать бороду, наконец. Он старался, но я понял, что зря костерил Жака. Все познается в сравнении.

Немного дальше Менский тракт оказался перегорожен рогатками и постом литовских стрельцов.

– Чумавы мор, паньства! – сообщил стрелецкий десятник.