De Personae / О Личностях. Том I

Когда Хедин, Энгсгрём и я прибыли в Петроград[773], русские устроили в честь Хедина приём в Географическом обществе, по–моему, так называлось это учреждение. Было много выступающих, и все говорили о Хедине. Он ответил на русском языке. Его красноречие лилось через край, когда он говорил о Советском Союзе и новом режиме, он расхваливал его на все лады. Трудно себе представить, что именно этот человек совсем недавно говорил об «угрозе» Швеции с этой стороны и что через двадцать четыре года он будет славить режим Гитлера, когда тот захватит Норвегию и Данию и будет готов в любой момент наброситься на Швецию.

Мы благополучно прибыли в гавань Стокгольма. Я провёл в Стокгольме Рождество и затем отправился в Берлин.

Предполагалось, что оттуда я поеду в Рим завязывать торговые отношения между Советским Союзом и Италией. В Москве подготовку к этому уже начал итальянский министр маркиз Патерно[774].

Ежедневно я встречался со своим другом Эмилем Виттенбергом, он держал меня в курсе всех событий. Виттенберг был хорошим приятелем Штреземанна, известного борца за мир, получившего за это Нобелевскую премию.

Однажды я получил приглашение на ленч к графу Брокдорфу–Рантцау, брату–близнецу московского посла. Он жил постоянно в Берлине и был чем–то вроде управляющего всех имений кайзера Вильгельма в Германии. Меня встретили как старого друга, было сказано много торжественных слов в мою честь. Но разговор наш быстро перешёл в другое русло, граф заговорил о положении в Германии, в основном он повторил то, что я уже знал от Виттенберга. «Так дальше продолжаться не может, — сказал он. — Германию нужно спасать, но нам нужен человек, который поведёт нас. Спасти ситуацию может мой брат, его нужно только склонить к этому. Мы рассчитываем на вашу поддержку. Вы так хорошо знаете моего брата и сможете по достоинству оценить его возможности». Больше я никогда его не видел, а когда в Москве встретился с его братом–послом, тот ни словом не обмолвился о планах, которые излагались мне в Берлине. Но вполне возможно, что Брокдорф–Рантцау в качестве вождя Германии не стал бы мешать юнкерству и военным добиваться мирового господства.

Мой банк в Берлине, являвшийся по сути только филиалом «Шведского экономического акционерного общества», приобрёл весь пакет акций одного старого немецкого провинциального банка, которому принадлежала концессия на банковскую деятельность во всей Германии. После переименования банк стал называться «Гарантийный и Кредитный Восточный банк»[775] и был помещён в принадлежащем нам перестроенном здании на Унтерден Линден, 69А, напротив русского посольства. Берлинский филиал «Экономического акционерного общества» был закрыт.

Русские сделки банка, составлявшие основную часть его деятельности, расширялись и теперь охватывали не только экспорт в Россию, но и импорт из России в Германию. Через «Гарантийный и Кредитный банк» финансировались крупные закупки в России пеньки, льна, пушнины, икры, яиц и кишок для немецкого колбасного производства и прочее. На рынок шёл и русский фарфор, и предметы народного кустарного производства: искусно сделанные лакированные шкатулки и бокалы, на которых яркими сочными красками были изображены картинки из крестьянской жизни или русский ландшафт с летящими вперёд тройками.

Я прибыл в Рим в начале января 1924 г.[776], нанёс визиты министру финансов, министру торговли, главам крупных банков, русскому министру[777] и в Шведскую миссию. Барон Бек–Фриис[778], наш министр, пригласил меня на ленч, на котором присутствовал живущий у него барон Ф. У. Врангель[779]. Здесь я впервые встретился с Ф.У., так его все называли. Наше знакомство продолжилось в Париже, где он проживал и куда я позже приехал. Барон был приятелем Альберта Энгстрёма и хотел знать о его впечатлениях от Москвы.

Барон Бек–Фриис тоже был очень приятным человеком. Во время моего пребывания в Риме я часто бывал в обществе этих двух милых людей. Я встречался также с министром Багге, секретарём посольства[780], которого я знал ещё по Гельсингфорсу, с корреспондентом и редактором Энгстрёмом. Хорошо помню прекрасную и талантливую баронессу Астрид Хермелин, которая занималась живописью в Риме и жила там вместе с матерью. Я был знаком с этой семьёй несколько лет, Астрид Хермелин написала замечательный портрет моего сына Рагнара, в день моего пятидесятилетия она подарила его мне. Но в 1940 г. немцы вместе с другими произведениями искусства, которые были у меня в Париже, забрали и его. Помню, Астрид Хермелин была тогда в восторге от чернорубашечников. Они казались ей «ужасно элегантными». Так считали многие не затронутые политикой люди, которых обманывало хорошо отрежиссированное театральное представление фашистов.