De Personae / О Личностях. Том I

Нужно, однако, учитывать, что Лукач в материалах к книге о Достоевском использует не юридическое, а этическое и философско–историческое понятие преступления. Что значит, по Лукачу, быть преступником? Это значит, согласно заметке № 19, «идти до конца (взрывать “институты”, 2‑я этика) совершать преступление (например, Рогожин — Мышкин)». Отсюда вытекает онтологическая, метафизическая значимость для венгерского философа криминального романа, к расцвету которого в XIX-XX вв. был причастен Достоевский: «криминальный роман», по формуле Лукача, — это «прорыв в действительности (заметка № 25). В криминальном романе происходит «выход из права и этики» (там же). Иными словами, Лукач совершенно по–маркионовски провозглашает разрыв с идущими от Иеговы, Демиурга, Бога–творца этикой, правом, законом. Имеется в виду, разумеется, 1‑я, объективированная формальная этика. Вообще же Лукач не убоялся повести разговор об «эстетической ценности преступления», он не отказывал преступлению и в этических оправданиях.

Преступника, террориста и революционера (двух последних в качестве «грешников поневоле») Лукач подводит под категорию «бунтаря», с её романтической подоплёкой (Байрон): «Периферическое в государстве как ослабление “признание” “затона” и “долг” “бунта” против него (дезертирство: эстетическое отвращение), пишет Лукач в заметке № 31 под рубрикой “Преступление”. — Поэтому государственный комплекс в целом может проходить по линии иеговического (естественный затон). (Под “иеговическим”, повторяю, Лукач понимает все аналоги безжалостного и формального “Затона”, который правоверные евреи возводили к своему Богу Иегове, Яхве. — С. З.) — Террорист как герой, чья сущность выражается в виде бунта против этого иеговического — но если вдруг борьба против Иеговы имеет своим центром нечто другое? (Иеговичестое в системе права: русское понимание: преступник как “несчастный”; также критика юстиции в “Воскресении” Толстого». Венгерский мыслитель, однако, не ставит Толстого и Достоевского в один идейный ряд: «Русское понятие преступления, — пишет он в заметке № 64, — а) преступник — несчастный; б) законодатель как преступник: всякая пролитая кровь есть преступление (Раскольников I 422) Это упразднение объективного духа: линия Толстого. Переосмыслить опыты Достоевского: преступление как метафизически сущее и очевидность сознания (лишь атеизм затуманивает это: невозможные преступления Мышкина II 29). Тем самым часть объективного духа становится абсолютным духом, — а другая часть тонет в бессущественности (подобно тому, как у Толстого семья etc. Становится природой» (пунктуация, ссылки Г. Лукача; выделено им же. — С. З.).

Наконец в заметке под № R/c Лукач набрасывает очерк «этики революции». Каковая, как было выяснено выше, внутренне отмечена борьбой между 1‑й и 2‑й этиками:

«1) должно ли мне пожертвовать самим собой? (хххххх)

2) Юдифь:

а) кто такой Бог?

б) что такое деяние

Очевидность греха: только тому, для кого убийство — грех, дозволено убивать

3) требование этического минимума

4) проблема политики: в этике — трансценденция, в политике — действие

5) абстрактное добро (любовь к человечеству): Люцифер и Параклит (Сатана и Спаситель. — С. З.). Чернышевский о сострадании (Масарик II 48)

6) насилие: вечный мир как идеал; однако терпеть можно только желательное состояние. Проблема: имеет ли внешнее преобразование мира этическую ценность (трагедия Маркса как пророка). Отношение этики к иеговическому

7) очевидность веры: а) незнание доктринера б) знание в credo qua absurdum (еретик)

8) отступление субстанции из объективного духа; упразднение лжи. Михайловский: «Чувство личной ответственности за собственное общественное положение» (Масарик II 172). Отсюда: революция как долг (марксизм)

9) нельзя действовать без греха (но и недеяние есть деятельность = грех), [:положение:] Утверждение иеговического (против Толстого). «Собственный» грех (жертва чистоты)

10) совершенная прозаичность (Болотов как романтик 232). Нам не дано знать 133, 247, 339» (пунктуация, ссылки Г. Лукача; выделено им же. — С. З.).