De Profundis

– Открой рот, – приказала она дочери.

Стелла повиновалась и сомкнула губы вокруг пластиковой трубочки. Они ждали, не сводя друг с друга глаз, пока аппарат не пискнул. Температура у Стеллы была около сорока. Роксанна дала ей привезенные с собой лекарства, заставила выпить побольше воды, подоткнула одеяло и ушла, сказав, чтобы та звала, если будет плохо.

Но когда Стелла, окоченевшая и дрожащая, закричала два часа спустя, Роксанна уже была пленницей ксинона, затерявшись в снах, полных ужаса.

Умер. Так сказала девочка? Как он мог умереть – и видеть, слышать, чувствовать, хотеть? Никто из людей, окончивших при нем свои дни, не вернулся. Там, «по ту сторону», ничего не было – ничто, отсутствие, небытие. А ведь он знал того молодого солдата, который позже, став философом, заявил: «Я мыслю, значит, существую»? Имя его теперь забылось. Но разве не установил этот мыслитель, что человек есть разум, а разуму, чтобы существовать, не нужно никакого места, никакой материальной сущности?

У него была другая жизнь до… до этого промежуточного состояния полуприсутствия в мире. Но если он умер, как вышло, что он сам об этом не знает? Нет, он, конечно, чувствовал себя непохожим на окружавших его живых. Он испытывал тяжесть времени, усталость от дней и ночей без конца. Порой он ощущал себя как некое незапамятное сознание, хранилище образов других жизней, прошлых, настоящих и будущих. Как некий платоновский интеллект, сущность в себе. Идея несколько помпезная и тщеславная, но правдоподобная. Ему всегда казалось, что он стар как мир. Древний разум, свободный от всякой материи. Бестелесный, да, конечно, он готов это признать… Но мертвый!

Как давно бродит он по этому дому? С какой стати? Почему здесь? На эти вопросы никогда не было ответа, и он в душе смирился, что так оно и останется, но теперь, когда он все о себе знал, стало насущно необходимо на них ответить. Почему откровение снизошло в присутствии этих двух женщин? Никогда населявшие дом существа не были ему так близки, как они; другие двигались, что-то делали на расстоянии, как будто жили за невидимым покровом, за которым их лица, их действия становились блеклыми и лишенными присутствия. Иногда он не видел их вовсе или лишь бесплотные, расплывчатые силуэты, довольно, надо сказать, призрачные, или, по крайней мере, соответствующие образу призрака в человеческом воображении. Честно говоря, не раз эти люди казались ему более мертвыми, чем живыми.

Но она, эта женщина, исполненная гнева и горя, которая двигается, грохоча, и рассекает воздух своими резкими жестами, – эта женщина живая. Живее всех других; никогда прежде, кажется ему, никто его так не раздражал. Раздражает, да… И все же… Когда наступает ночь и она ложится в кровать с балдахином, где на его глазах умирала ее прабабка, когда снимает с себя поношенное тряпье и обнажает свое длинное усталое тело, груди, которые были, должно быть, когда-то красивы, но теперь вяло свисают на ребра, бесконечно длинные стройные ноги, ему случается наблюдать за ней с некоторой нежностью. Ее не так сильно лихорадит, когда она лежит одна на своем ложе и засыпает быстро, с приоткрытым ртом, показывая очень белые зубы. И очень скоро ее сны вторгаются в его разум, никогда не знающий отдохновения.

Сегодня вечером она в большом городе, как это бывает часто; она идет одна по грязной, людной улице. Ей навстречу идут мужчины, женщины, спешат и как будто ее не видят. И ее глаза жадно их вопрошают, но они не обращают внимания; бегут вперед, точно вспугнутая дичь. Она вдруг останавливается и поднимает голову к небу; оно затянуто черными тучами в движении, смерчи сталкиваются там и перемешиваются в угрожающем танце. Что-то вот-вот произойдет, катастрофа, катаклизм, каких никогда еще не бывало; но никто, кроме нее, этого не замечает. Она стоит неподвижно в толкающей ее толпе и вдруг падает наземь; люди бесцеремонно наступают на нее, топчут, она сворачивается клубочком, прикрыв руками голову. И вот она уменьшается, съеживается и превращается в бесформенную тряпочку. Ее тело исчезло. Осталась только одежда.

Она просыпается, вскрикнув, мокрая от пота. Теперь он видит ее прекрасно, по-новому отчетливо. Она не в силах сдержать всхлипы от накатившего страха. Обычно ее переживания оставляют его равнодушным. Но в эту ночь ему хочется быть рядом с ней и нашептать ей на ухо, что все будет хорошо, пусть это неправда, пусть он сам в это не верит, пусть знает, что этой женщине никогда не найти покоя, как и ему. Ибо он вдруг осознает, что они оба обречены на муки, она духом и телом, он одной только своей старой разочарованной душой. Эта женщина – его сестра в горе и одиночестве, и он испытывает к ней бесконечную жалость.