Дебютная постановка. Том 2

– Тут всего пять нот, я пропою, а вы запомните, это несложно. Тем более одна и та же нота повторяется четыре раза. Четыре «фа» и пятая тоже «фа», только на октаву ниже.

Она промычала мелодию. Оказалось и впрямь совсем просто. Юра попробовал повторить, тоже не размыкая губ.

– Правильно?

– Правильно. А теперь со словами: «Уж год люблю я».

Ему вдруг стало неловко. Почему-то смущал мальчик, который на самом деле не обращал на них ни малейшего внимания. Юра невольно покосился на маленького музыканта, но Игорь деловито ставил карандашом знаки в нотной тетради и даже головой не повел, когда «мамин гость» вдруг начал мычать.

– Уж год люблю я, – замурлыкал Губанов, стараясь издавать как можно более тихие звуки.

– Медленнее, – строго произнесла Татьяна Васильевна. – Не надо так торопиться, там четверти и половинки, а вы гоните, как будто поете шестнадцатые. Петь длинные ноты не так просто. Давайте еще раз.

Он сделал новую попытку, стараясь тянуть звуки, и почувствовал, что на «ю» петь действительно трудно.

– А теперь то же самое, только «С первой же встречи».

Юра пропел. А ведь и в самом деле! Три «е» дались куда легче. Вот, оказывается, в чем смысл внесения изменений в текст! Суть не меняется, а вокалисту облегчение.

– Понял, – радостно сказал он. – Спасибо за науку, Татьяна Васильевна. Получается, можно вообще все либретто переписать?

– Теоретически – да, если нужно. Вот взгляните. – Она осторожно листала клавир, и Губанов видел карандашный текст на многих страницах. – Здесь от первоначального текста камня на камне не оставили. Всю партию Альфреда сделали под исполнителя с конкретными проблемами.

– Но поправки не на каждой странице, – заметил он.

– Само собой. По этому клавиру занимались тенор, который готовил Альфреда, и его концертмейстер. Поэтому все поправки касаются только одной партии. Где в сцене нет Альфреда, там и изменений нет. Другие вокалисты занимались с другими концертмейстерами и по другим клавирам.

– А почему вы сказали, что этот клавир – ваш самый любимый?

Дорошина поставила ноты на пюпитр и снова села на табурет перед роялем.

– Потому что он очень старый. Каждый раз, когда я беру его в руки, то представляю, как какие-нибудь барышни из хороших семей, в длинных платьях, занимаются музыкой в просторной комнате, окна распахнуты, лето в разгаре, доносятся запахи сирени или жасмина… В общем, сцены из старинной жизни, – она рассмеялась немного грустно. – Этот клавир издан в тысяча восемьсот девяностом году. Только представьте, через сколько рук он прошел за почти сто лет, сколько музыкантов занималось, глядя вот на эти самые страницы! Столько жизней, столько судеб! Вся энергетика этих людей перешла в клавир, я ее чувствую, когда прикасаюсь к нему.

Дверь распахнулась, в класс вальяжной походкой вошел мужчина в свободной белой рубашке, заправленной в узкие облегающие штаны старинного покроя, и короткой расшитой бисером жилетке.

– Фигаро здесь! – пропел он.

Потом демонстративно-церемонно поклонился Губанову.

– День добрый, молодой человек! Мне пора ревновать? Или можно повременить?

– Ну Володя, – с укором протянула Татьяна Васильевна. – Познакомься: это Юрий, он из милиции.

Мужчина протянул руку и весело улыбнулся:

– Владимир Николаевич Дорошин, законный супруг этой прекрасной дамы и счастливый отец будущего великого композитора. Не обращайте внимания на мой экстравагантный наряд, мы сегодня репетируем «Севильского цирюльника». Танечка, ты просила меня зайти?

– Да. Скажи, пожалуйста, ты что-нибудь знаешь о Левшине?

Дорошин озадаченно посмотрел на жену:

– Ты о том скандале с «Фаустом»? Это же было в доисторические времена! Левшин как солист остался в далеком прошлом уже тогда, когда я еще был студентом.

– Это я понимаю, но, может быть, ты что-то слышал, какие-нибудь подробности, слухи, сплетни. Все-таки он тоже баритон, как и ты, наверняка ведь разговоры велись в вашем узком сообществе.

– Ну…

Дорошин задумался, театрально приложив ладонь ко лбу.

– Говорили, что он мог бы выйти на мировой уровень, но его сгубила лень. Да, точно, мне педагог по вокалу несколько раз приводил его в пример именно в этом смысле.

– А поконкретнее можно? – спросил Юра.

– Когда я учился, Левшин уже работал иллюстратором.

«Опять иллюстратор, – с недоумением подумал Губанов. – Надо поточнее выяснить, что это за птица и с чем ее едят».

– Так вот, – продолжал Владимир Николаевич, – сначала он подвизался на этой должности в консерватории, потом скатился еще ниже, и его брали только в музучилище. Мой педагог повторял, что если я буду недостаточно усердно трудиться, то так и буду всю жизнь торчать на подпевках у концертмейстеров и выть романсы Глинки. И еще он говорил, что мне очень повезло с внешностью.

Дорошин криво усмехнулся и сделал замысловатое па.

– Не дай бог вокалисту родиться таким красавчиком, как Константин Левшин. В девяноста девяти процентах случаев это крест на оперной карьере. Вы меня понимаете?

– Нет, – честно признался Юра.

Он действительно не понимал. Как красивая внешность может помешать карьере оперного певца? Все же должно быть наоборот!