Дебри

- Не разговаривай больше, - сказал он. - Доктор придет с минуты на минуту. Он сказал, что опасности нет, но хотел зайти сегодня вечером, удостовериться. - Раздался приглушенный звонок. Хозяин обернулся к двери. Это, должно быть, как раз он.

Он подошел к двери и взялся за ручку.

- Постарайся не волноваться, - сказал он. - Постарайся ни о чем не думать. Тебе здесь рады. Я был... Я друг твоего дяди.

Он отворил дверь и вышел, оставив её открытой для врача.

Адам услышал в холле шаги, они приближались.

Никакой опасности, подтвердил доктор, и ушел. Вошел слуга, положил тапочки и халат на табуретку у кровати, на стул повесил одежду, сказал, что хозяин надеется видеть его внизу, если он захочет спуститься, показал примыкающую ванную комнату, наполнил ванну водой и удалился. Адам выкупался и подошел к приготовленной для него одежде. Натянул льняные кальсоны, отметив добротность шитья, потом майку. Надел брюки из тонкого черного сукна с шелковой отделкой, их поддерживали черные шелковые подтяжки. Надел белую льняную рубашку с золотыми запонками, потом - воротничок, голубой галстук, кожаный жилет, и сюртук - темно-серый, шерстяной, но мягкий и странно легкий. Потом заметил ботинки, его собственные ботинки. Они стояли рядышком, аккуратно высушенные, смазанные жиром после воды и начищенные гуталином.

Он глядел на ботинок, ботинок, который успели рассмотреть, наверное, все обитатели этого дома. Интересно, кто снимал ботинок с его ноги после того, как он потерял сознание. Он представил себе слугу, который склонялся над кроватью, чтобы разуть его. Представил, с каким недоумением этот посторонний человек разглядывал ботинок.

На секунду, одну только секунду, прокатилась по телу волна убийственного гнева. Попробовал бы этот человек сейчас войти!

Затем гнев прошел. Осталась легкая дурнота. В этой роскошной комнате, где уже включили освещение, Адам сел и натянул на левую ногу черный шелковый носок, потом надел ботинок. И правый надел.

Поднявшись, заметил свое отражение в высоком зеркале комода. С удивлением увидел подтянутую фигуру в элегантном сером сюртуке и белоснежной сияющей рубашке. Увидел высоко поднятую голову, влажные после купания черные волосы слегка курчавились вокруг ладно слепленного черепа, голубые глаза оживленно горели, прямой нос, четкую линию подбородка. А что, - подумал он, дивясь, - ведь я красавчик!

И стоя перед зеркалом, вдруг ощутил в самой глубине своего существа, как ширятся перед ним перспективы богатого, блаженного будущего. Он развернул плечи и с грациозным очарованием улыбнулся своему отражению.

Вдруг закрыл лицо ладонями, заслоняясь. Не хочу быть таким порочным, подумал он.

Ибо это порочно, подумал он.

Он стоял и думал о трупе, висящем на фонаре под вечереющим небом. Думал о том, что нельзя улыбаться своему отражению в мире, где такое могло случиться. Он убрал от лица руки и поглядел вниз, на левую ногу.

Если смотреть на ногу, думал он, это поможет не забывать.

Во время обеда Аарон Блауштайн - у него за спиной стоял навытяжку слуга - произнес с противоположного края стола красного дерева, над пламенем свечей:

- Сперва поговорим о Баварии. Расскажи о дяде. Он до сих пор управляет своей Schule?

- Да, - ответил Адам и рассказал о дяде.

- Мы вместе росли, - сказал Аарон Блауштайн. - Он был постарше меня, ненамного. Добрый и уже тогда образованный. Я и отца твоего знал, Леопольда, но плохо. А хорошо его никто не знал. Он был какой-то скрытный скрытный и сердитый. Нет, не то. Я бы сказал - задумчивый, отстраненный подходящее слово. Никто не удивился, когда он бежал из Баварии.

- Он был великим человеком, - сказал Адам, глядя на свечи и вспоминая запах свечей в той комнате в Баварии, о словах, произнесенных во время предания тела земле.

Будь милостив, думал он, к отбившемуся от стада Твоего.

Но Аарон Блауштайн продолжал:

- Я слышал, он стал поэтом.

Адам кивнул, глядя на пламя свечей.

- Я слышал, его убили на баррикадах, - говорил хозяин, - в Берлине.

- Нет, - сказал Адам отсутствующим голосом, - но он там был. И в Растатте тоже. В Растатте его схватили. Много лет он провел в тюрьме. Он умер этой весной. Вернувшись в Баварию. Он умер, - и после небольшой паузы добавил, стараясь придать голосу сухой, информативный тон. - Он умер - a baal t'shuva10.

Аарон Блауштайн сказал:

- Твой дядя - он счастлив?

Адам кивнул.

- А ты? - мягко спросил Аарон Блауштайн.

И когда Адам поднял глаза, он покачал головой:

- Не отвечай. Прошу тебя, не отвечай. Я не вправе задавать подобные вопросы. Наверное, я спрашивал самого себя. Нет, в самом деле. Раскаялся... Стало быть, он раскаялся, - хозяин помолчал. - Пока живешь, многое может случиться.

Он тронул кончиками пальцев высокий, выпуклый лоб.

- Пойдем-ка, дружок, - сказал он, - пойдем в гостиную, - и отступил от двери, пропуская Адама. Но потом передумал: - Нет, сначала пошли ко мне. В кабинет, - и повел его в комнату за гостиной, высокую, обшитую орехом и заставленную книгами от пола до потолка. Он обернулся к Адаму: - Нашел ранец? В твоей комнате?

- Да.

- Ты его открывал?

- Нет.