Дед

Ганин стряхнул сухие травинки со штанин, хрустнул шейным позвонком. Кавалер он был знатный: в первый раз подкатывал к Гале с покусанным носом – красным и распушим, как переспелый помидор. После того неудачного подката его за руки уволокли в полицейскую машину. У девушки не должно было остаться никаких сомнений насчет того, кто здесь очевидное зло.

– Воды полейте, – попросил Ганин, стягивая футболку. – Смою казенный дух.

Ему полили из пластиковой баклашки, но сколько он ни старался, обмываясь и возя по себе куском мыла, казалось, что запах кутузки остался.

– А, черт с ним! – в конце концов сдался Ганин. – Нам скрывать нечего.

– Похудел ты, Андрей. В синячищах весь, – сказал, наблюдая за ним, Виктор Сергеевич. – И крест. Крестился?

– В камере дали, – отмахнулся Ганин.

Виктор Сергеевич кивнул и покрутил ус.

Степан Солодовников принес Ганину новую футболку. Спросил:

– Бриться будешь?

Проведя рукой по подбородку, Ганин решил:

– Буду!

Бритье во время сезона всегда было делом экзотическим и диковинным. Большинство дней подельники шарахались по полям небритыми и в зеркало смотрелись уже по приезде домой. Не забывал о бритье только Виктор Сергеевич – по старой армейской привычке к дисциплине. Раз в два дня он степенно выставлял перед собой бритвенные принадлежности (хранил он их в кожаном подсумке), вешал зеркальце на ближайший ствол и, тщательно намылившись, брился со вкусом и долго.

Борода Ганина всегда отрастала рыжей, хотя сам он рыжим не был. «Порода!» – отшучивался он. Светить перед девушкой редкой рыжей бородой было неприемлемо. Ему дали зеркало и бритвенный станок. Из зеркала глянула на него рожа смутно знакомая, будто где-то виденная, но где, уже и не вспомнить. Тюрьма нарезала новых складок на лбу. Губы сжались, вытянулись в линию. Глаза похолодели.

– Долго будешь смотреться словно девица? – поторопили Ганина братья, которым не терпелось увидеть, как тот будет управляться с журналисткой.

Он ругнулся на них, стал бриться.

Собирали Ганина, как жениха на выданье: после бритья принес ему Серега огуречный лосьон.

– Как это вы не выпили? – съязвил Ганин.

– Так это… Оставили для любви.

Лосьон оправдывал свое название: огурцами из флакона пахло на всю ивановскую. Вкупе со всем остальным образ должен был выйти неотразимым.

– Давай-давай, – подбадривал Серега. – У нас папаня ежели хотел, чтоб маманя его любила, всегда пользовал это дело. Огуречный запах что-то такое путает в их голове: становятся они падкие до мужской ласки, на все соглашаются.

– Чего сам не воспользовался? – спросил Ганин.

– Воспользовался. Не помогло.

Брызнувший лосьоном на щеки, побритый и помытый Ганин, наконец, собрался идти. Он уже было развернулся, подмигнув своим: «Ну, бывайте», – как неугомонный Серега предложил:

– Спорим, Андрюх…

Маялся Серега от безделья, и потому тянуло его на всякий спор.

– Спорим, что не выгорит твое дельце.

И Ганин, которому пары огуречного лосьона уже одурманили голову – как оказалось, не только женские, но и мужские головы от него ходили ходуном, – протянул Сереге ладонь:

– Спорим!

– На что? – встрепенулся Серега.

– Если выгорит, провезешь меня на закорках вокруг поляны два круга!

– Идет! А не выгорит, тогда… тогда… – пари, принятое Ганиным, застало Серегу врасплох: его бесхитростный ум силился придумать свой профит. Лучшими годами своей жизни Серега, как и все деревенские, считал время армейской службы. Там было все: и автоматы, и приключения, и можно было разгуляться вовсю. Вот и сейчас обратился он к тем дням:

– А не выгорит, будешь неделю отдавать мне честь по утрам! И говорить: «Здравия желаю, товарищ младший сержант! Рядовой Ганин к несению службы готов!»

– Руби! – воскликнул Ганин.

Подскочил Степа, рубанул. Виктор Сергеевич, наблюдавший за спорщиками, крякнул в усы.

– И смотри, – напутствовал оппонента Солодовников-младший, – чтобы без вранья!

– Зуб даю! – Ганин щелкнул большим пальцем по зубам и пошел.

Во вражеском лагере на него уставились во все глаза. Агенты службы безопасности, эмчеэсники, многочисленные механики и все, кто там был, застыли за своими банками тушенки, за штопаньем носков, за игрой в карты – и молча следили, как Ганин пробирается сквозь их стойбище, иногда, если нужно, переступая через сидящих.

Когда всеобщее оцепенение прошло, Ганина окликнули:

– Далеко ли собрался, мóлодец?

Он остановился. Оглядел лагерных. Лица ему не понравились. Обывательские какие-то лица, подумал он, не геройские. То ли дело его кореша. Взять Серегу – в одном лице и богатырь, и дурень.

– Девушка у вас есть. Галина Веденеева, журналистка. Ищу ее.

С одного из бревен поднялся кряжистый лысый мужик и спросил:

– По какому поводу интерес?

Ганин посмотрел на него сколь мог презрительно:

– Вам что до моего интереса, дяденька? Вы, часом, не муж?

– Ну, а если муж?

– Ну, а если муж, то тут у меня есть двое деревенских – большие специалисты по присказкам. И они так говорят: был муж, да объелся груш.