Дед

– Что ж с того, Андрей? Сброд мы и есть, если вдуматься. Мужики взрослые гоняют по полям, дерутся, таскаются с оружием – как их назвать? Нормальный мужик для бабы – это тот, который служит, каждый вечер приходит домой, раз в месяц несет зарплату. Это нормальность. И за нее баба многое мужику может простить. Попивает иногда – пусть бы. Брюхо наел так, что в дверь не пройти, – пусть. Ну, пристукнул раз – с кем не бывает. Главное, что стабильный мужик. С царем в голове. А у нас – где он, царь? Беспокойные мы. Голодные. С синяками ходим, лесным зверьем покусанные. Но, знаешь, как в жизни нашей смешной складывается? Поживет баба со стабильным мужиком год, поживет другой. Может быть, десять лет поживет. А потом пойдет по улице и наткнется на одного такого – наглого, худого, злющего. И померкнет в бабонькиных глазах свет. И покатится быт ее ко всем чертям. Кинется бабонька в любовь как в омут.

Виктор Сергеевич помешал варево в котле и неожиданно продекламировал:

– Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.

Куда бы ни пошел, везде мой дом,

Чужбина мне – страна моя родная.

Я знаю все, я ничего не знаю.

Мне из людей всего понятней тот,

Кто лебедицу вороном зовет.

Я сомневаюсь в явном, верю чуду.

Нагой, как червь, пышней я всех господ.

Я всеми принят, изгнан отовсюду…

– Франсуа Вийон, французский поэт, пятнадцатый век. Слыхал? – спросил Виктор Сергеевич.

Ганин слыхал про Вийона. Учась в институте, он даже писал по Вийону курсовую. Вийон был в моде у тогдашних студентов журфака. Пьяница, поэт и преступник, зарезавший священника в споре за женщину, дважды приговоренный к смерти и дважды помилованный, оставивший после себя только долги и тетрадку стихов – Вийон казался завтрашним журналистам, до того как они повзрослели, олицетворением свободы и кипения жизни. Потом журналисты выпустились, устроились в редакции, повлезали в ипотеки – вспоминать французского бунтаря стало недосуг. Ганин удивился, что про Вийона слыхал Виктор Сергеевич.

– В армии нашел книжку, – угадав повисший в воздухе вопрос, объяснил тот. – Кто-то из старых оставил в казарме, когда шел домой. Других книжек, считай, и не было, только устав. И вот, помню, утес, небо, солнце – такое же, как сейчас, а может, еще более жгучее. И духи лезут со всех сторон. И ты жаришь по ним из ПКМ. А пулемет плавится, и вокруг – золотая россыпь гильз, настоящий золотой дождь, и солнце тоже золотое, и золотые горы, и земля. А ты жаришь, жаришь по ним и кричишь: «Я сомневаюсь в явном, верю в чудо. Нагой, как червь, пышней я всех господ…»

Потрясенный Ганин присвистнул. Кажется, впервые со времени их знакомства Виктор Сергеевич рассказал про свою прошлую армейскую жизнь.

– То-то, – подтвердил Виктор Сергеевич. – Поэтому не залупайся на жизнь, Андрюха. Просто живи.

На рассвете, когда выглянуло из-за деревьев солнце – еще доброе, еще не стремящееся сжечь всех вокруг, Ганин вылез из спальника и ступил босыми ногами на влажную траву. Прошагал туда, где спал младший из Солодовниковых, вытянулся в струнку перед ним и что было мочи заорал:

– Здравия желаю, товарищ младший сержант! Рядовой Ганин к несению службы готов!

Серега со сна заорал тоже:

– А-а-а!

Заорал и вскочил на ноги, запутавшись в одеяле, его брат Степан.

– К несению службы готов! – прокричал Ганин еще раз, отдал орущему Сереге честь и, развернувшись, пошагал к своему еще не остывшему спальному месту.

На сегодняшний день его долг был выполнен.

Пощечина

На губернатора было достаточно взглянуть один раз, чтобы сразу понять: это – губернатор. Столько важности было в его движениях, столько любви к ближним теплилось в его глазах, и даже сотрясания его массивного тела под костюмом – и те были благородны. Губернатор не шел, а вышагивал. Вздрагивали листочки на деревьях, проминалась под его важностью мать-сыра земля, и порхали вокруг воздушными эльфами его сопровождающие.

Губернатор подошел к танку, окинул его пристальным взглядом сверху вниз и оценил:

– Ни хера себе штуковина.

Один из сопровождающих услужливо подсказал:

– Нельзя так говорить, Пал Викентьич.

– Почему же нельзя? – удивилась красная, вспревшая губернаторская голова.

– Избиратели вокруг. И опять же – камеры будут.

– Что, избиратели? Избиратели не знают слова «хер»?

– Знают, Пал Викентьич.

– Так чего ж тогда ты мне пудришь мозги?

Губернатора привез вертолет. Пилот его мастерски посадил махину на поляну, воздушными потоками от лопастей сорвав с места несколько палаток эмчеэсников. Они были готовы к визиту начальствующего лица, потому стояли одетые по всей форме. С самого утра над поляной витал запах мыла и лосьонов – люди массово наводили лоск, брились, приходили в себя.