Дед

– Малой, остаёшься за старшего. Я выйду. Вернусь под вечер. Или завтра утром. Смотри у меня! – его кулак повис у меня под носом, вполне убедительно намекая, чтобы ваш рассказчик не учудил чего-нибудь незаконного.

– Старый, тебя куда понесло? – поинтересовался я.

– Надо, – сказал он как отрезал.

После каковых слов исчез в кабинете, откуда вышел уже в полной снаряге. С автоматом, в набитой разгрузке, даже гранаты виднелись в подсумках.

– Варвара! – позвал он негромко, но она услышала и выбежала из кухни.

Поцеловались, Дед показал кулак и ей и ушёл, только его и видели.

– Куда это он? – спросил я у Вари, вдруг знает?

Она только плечами передёрнула с явным раздражением. Видать, Старый не имел привычки делиться планами даже с ней.

Грустно мне стало, не знаю отчего. Будто я вещь какая! Ушёл, за старшего мол, не шали… Если я за старшего, так, наверное, шалить не стану! Или не доверяет, тогда какого лешего назначил временно смотрящим, ась?

Словом, лениться я раздумал, а взялся за уборку.

Набрал воды. Погрел её на печке и стал мыть праздничную посуду.

Компанию мне составила ёлка, которая вкусно пахла хвоей и иногда шелестела бумажными игрушками – плод рукодельных усилий Варвары. Шелест тоже получался грустный, как раз под настроение.

И вот сижу, весь брошенный, на табурете возле шаек с грязными мисками. И так накатило, что в полный голос запел «Не слышно шума городского». Помню, играла такая песня на грампластинке в Ферзёвом тереме. Чрезвычайно он её уважал, ту песню. Вы уже догадались, что не о бездушии Старого я печалился – привык. Да и чего печалиться, такая Дед персона. Сухарь и дотошный зануда, или, как говорят умные люди, педант. Печалился я о Варваре.

Вот мы одни в целом бомбоубежище.

А даже пальцем не притронуться, потому что мне её доверили. Я уж молчу про шуры-муры углублённого свойства. Грусть-печаль выплеснулись в песне. Петь я люблю, да только на Складах редко доводилось, – Семён Кухмистер песен не жаловал, тем более на рабочем месте.

Песня была жалостливая.

Ну, помните?

Не слышно шуму городского,
За Невской башней тишина,
И на штыке у часового
Горит полночная луна.

По всему видать, песня совсем старая, довоенная. Про Ленинград, скорее всего, потому что «Невская башня» – Нева, это ж река в Ленинграде. И, как многие задушевные песни, про тюрьму.

Вот бедный юноша, ровесник
Младым, цветущим деревам,
В глухой тюрьме заводит песню
И отдает тоску волнам.

Я успел добраться до того места, где говорят, что бедный юноша заводит песню на киче, когда в кухню зашла Варвара. Зашла, села за стол, примерно сложила руки на скатерти и замерла.

А мне что? Я знай себе вывожу, посуду протираю рушником. Пою.

Прости, мой край, моя отчизна,
Прости, мой дом, моя семья!
Здесь, за решеткою железной,
Навек от вас сокрылся я.

Низкий то был приём с моей стороны, и я это знал. Знал, что от моего пения девчонки буквально тают, и уж если я завожу что-то этакое наедине, то не просто так – с последствиями. Последствий в виде Деда я опасался. Да только далёкими они были – те последствия. Варя же близко – вот она. И уже растаяла. Так что я продолжил, подлая душа.

Прости, отец, прости, невеста,
Сломись, венчальное кольцо,
Навек закройся, моё сердце,
Не быть мне мужем и отцом.

И так далее.

– Это музыка Глинки, – сказала девушка, после того как песня сошла на нет.

– Кого-кого? Какой глинки? – переспросил я и принялся расставлять миски на полку.

– Был такой композитор: Фёдор Глинка.

– Интересная, – говорю, – фамилия! В Союзе композиторов состоит?

– Что? Ах, нет. Он жил в девятнадцатом веке, до революции. Если вам это о чём-нибудь говорит.

– Я не совсем тёмный! – я слегка обиделся. – Кто ж не знает про революцию! День седьмого ноября всем миром празднуем! А песня хорошая. Молодец этот ваш Глинка.

– Даже странно, что вы её запели. – Она явственно смущалась, и на хорошенькой её мордашке играл румянец. – Я как раз читала Достоевского «Преступление и наказание»… Так вот, по книге сняли фильм, где один герой очень красиво исполнял эту самую песню. Быть может, вы видели кино?

– Откуда! Я о фильмах только слышал. Откуда в селе Разъезжем кино, сама подумай.

– Вы очень красиво поёте, Анатолий, – призналась она. – У вас настоящий талант. Но я хотела сказать не об этом.

Она встала, замерла, а потом заговорила, быстро и сбивчиво.

– Я хотела попросить прощения. Думала, что вы… ты… бандит, подонок. А как же, дедушку убить собирался, а потом раскаяние, а я словам не верю, совсем. Точнее, верю, но не после же такого! Ты понимаешь? А теперь вижу: ты не такой. Я же вела себя полной дурой… в общем, извини меня.

– Принимается, – кивнул я и с отменным удивлением уставился на девицу.

Что это на неё нашло?