Дед Мавр

— Да, из Союза писателей. От Есакова.

— Значит, с Федором и с Наташей все в порядке. Несчастье с Якубом Колесом? Читай!

И я прочитал.

Дед несколько минут сидел молча, закрыв глаза и опустив тяжелую голову на грудь. Потом поднялся и тоже молча ушел в свою комнату. И до вечера не выходил из нее. Не знаю, о чем он думал, впоследствии мы никогда не касались этой темы, не заговаривали о том тяжелом дне. Но как бы там ни было, а вечером Иван Михайлович опять стал самим собой: спокойный, невозмутимый, медлительно-сдержанный, общительно-ровный. И даже всех нас, выбитых телеграммой из повседневной колеи, сумел во время ужина подбодрить и поддержать неожиданным каламбуром:

— Чудак этот Есаков, честное слово. Одного похоронил, второго велит подготовить. Такое нарочно не придумаешь…

На следующее утро необычно рано Дед сам позвал меня на море.

— Нырнем разок, и домой,— сказал он.— Как раз успеем к завтраку.

Я понял: хочет наедине поговорить. О чем?

Но никакого разговора не состоялось.

Тогда на писательском пляже не было теперешних благоустроенных «благополучий», вроде ребристых деревянных лежаков, кабинок для переодевания и навесов для тени из массивных листов пепельно-серого шифера. И строжайших правил — загорать и купаться только в плавках, в трусах и купальных костюмах тоже не существовало. Поэтому и лежали «адамы» и «евы» на своих, на мужском и женском, пляжах, разделенных сотней метров «нейтральной полосы».

Весь день шла обычная для юга болтовня о чем угодно и ни о чем: скажет кто-нибудь фразу, сосед подхватит, третий тут же добавит от себя, и течет словесный ручеек до тех лор, пока не исчерпается случайно возникшая тема…

Но в то навсегда запомнившееся мне утро привычное пляжное многолюдье еще не наступило: слишком рано. Пришли человек двадцать «адамов», любителей утренней гимнастической зарядки, на женский пляж — тоже не многочисленные «евы». Мы с Дедом разделись, я сел покурить, а он, покряхтывая от удовольствия и бодрящей свежести, осторожно, на ощупь побрел в удивительно гладкую, без единой рябинки, воду.

Забрел по колени. По пояс. По грудь. Я докурил, погасил окурок: нельзя оставлять одного, пора к нему. И вдруг пронзительный, тонкий, детский крик резанул по нервам:

— По… мо… гите!..

Не я один растерялся, растерялись и оцепенели от неожиданности все. А Дед оттолкнулся ногами от песчаного дна, рванулся в сторону крика, на миг показался над водой и снова нырнул, отфыркиваясь и стремительно взмахивая обеими руками. Я знал, он умеет плавать, и все же, опомнившись от оцепенения, бросился к нему. Бросились и другие. Но Мавр уже возвращался к берегу, прижимая к груди испуганную девочку лет семи, крепко-крепко обхватившую его тонкими руками за шею. И нам, здоровым и зрячим, осталось лишь бережно довести его до песчаного уреза воды, чтобы, споткнувшись о неровности дна, не рухнул со своей драгоценной ношей в воду…

У старшего сына, Федора, хранится фотография той девчушки с благодарственной надписью, подаренная ее родителями Янке Мавру. А шел Янке Мавру в то время уже семьдесят второй год…

Окончилась коктебельская благодать. Вернулись на осень и зиму в Минск. И я, как и после каждого возвращения с юга, не мог не порадоваться при виде того, насколько похорошел за минувшее лето родной город. Пытался рассказать об этом Деду, но он категорически не желал слушать:

— Не надо. Словами не заменишь то, что я должен увидеть сам.

И только после операции, предварительно разыграв сеанс «спиритизма», спросил:

— Когда собираешься?

— Не раньше второй половины мая, как только у детей начнутся школьные каникулы.

— Целых два месяца ожидать… Многовато...

— По пляжу соскучился? — поддел я.

Дед отмахнулся:

— Какой пляж! Другое на уме…

Что значит это «другое», я понял только на даче. Едва успев акклиматизироваться, Иван Михайлович потребовал:

— Узнай у Марии Степановны, когда можно будет прийти.

Мария Степановна, а для нас, друзей-коктебельцев, просто Маруся, жена выдающегося русского поэта и живописца Максимилиана Александровича Волошина. Она жила в доме, построенном по его чертежам на самом берегу Коктебельской бухты, который поэт незадолго до смерти завещал Союзу писателей СССР. На базе этого дома, особенно в послевоенные годы, разросся и продолжал расти Дом творчества «Коктебель», куда ежегодно приезжают работать и жить многочисленные литераторы из всех городов страны. А раньше, и в дореволюционную, и в послереволюционную пору, у Волошиных находили приют и покой не только писатели и поэты, но и художники, и артисты, и ученые, и даже летчики, с вершины расположенной неподалеку горы Климентьева осваивавшие первые шаги планеризма.