Дед Мавр

Я, естественно, не был тогда знаком с поэтом Янкой Купалой, но уже знал коренастого, немного сутуловатого дядю Ваню, который приходил к нам, когда артисты «Красного факела» готовили постановку «Раскиданного гнезда».

— Почему он сидит и почти все время молчит? — спросил я у мамы.

— Помогает разучивать его пьесу,— ответила она.

Помогает разучивать. Чем? Тем, что очень внимательно слушает, как артисты репетируют свои роли, иногда что-то советует то одной, то другому, о чем-то спорит? Непонятно, зачем им такая странная помощь. Но когда, уступая настойчивым просьбам артистов, дядя Ваня однажды вечером начал читать стихи, мне впервые стало понятно, почему и мама, и все ее друзья с таким почтительным уважением относятся к этому молчаливому человеку.

Голос дяди Вани — чуть задумчивый, немножечко грустный, звучал и звучал в большой комнате, вызывая ответную грусть:

Паміж пустак-балот беларускай зямяі,

На ўзбярэжжы ракі шумнацечнай,

Дрэмле памятка дзён, што ў нябыт уцяклі —

Ўздзірванелы курган векавечны…

Не забыть этот вечер, этот голос, поэму «Курган», впервые услышанную из уст автора. Не забыть, потому что тогда я, совсем еще мальчишка, тоже впервые почувствовал неповторимую самобытную, подлинно народную напевность и красоту родного белорусского языка.

А с тех пор, как и мама, и Крылович, и некоторые другие краснофакельцы перешли на работу в БДТ-1, ныне прославленный ордена Ленина Государственный академический театр имени Янки Купалы, белорусский язык с каждым днем становился мне ближе и роднее. Все спектакли в новом театре шли на белорусском, все свои роли мама разучивала дома. И в конце концов получилось так, что вся семья стала разговаривать на нем.

Повезло в этом отношении и в «Червяковке», где любоаь к белорусской поэзии прививал школьникам восторженный поклонник ее Алексей Михайлович Струневский. Нет, он не был профессиональным учителем, преподавателем белорусского языка и литературы. Да и откуда в то время могли взяться такие учителя? Ни в дореволюционную пору, ни в годы временного нашествия кайзеровцеа и пилсудчиков их не готовили. Квалифицированные преподаветели-словесннки должны были появиться лишь после того, как сами закончат единственный в Белоруссии университет. А Струневекий и был одним из его студентов. И, обучая нас, одновременно учился сам.

Обучая нас… Какое невыразительное, бездушное, ничего не говорящее ни уму, ни сердцу слово!

Алексей Михайлович не обучал, даже не просто учил «червяковцев», а от урока к уроку, все три года моей учебы в семилетней школе, самой щедрой мерой переливал в каждого из нас свою окрыленную любовь к родному языку и литературе!

Начнет читать:

Край наш бедны, край наш родны,

Лес, балота ды пясок,

Ледзь дзе толькі луг прыгодны —

Хвойнік, мох ды верасок,—

и видишь, воочию видишь воспетую Якубом Коласом родную землю.

Или!

Ад родных ніў, ад роднай хаты

У панскі двор, дзеля красы,

Яны, бяздольныя, узяты

Ткаць залатыя паясы,—

и перед тобою — трагически-горькая доля девчат, оплаканная Максимом Богдановичем…

Надо ли повторять стародавнюю истину о том, что успех или неуспех любого школьника в учебе если не полностью, так в значительной степени зависит от его учителей? Наглядный пример тому — Алексей Михайлович Струневский, моя благодарная память о нем, пронесенная через долгие-долгие годы.

И не только о нем. Были и другие учителя, которые и сегодня для нас, «червяковцев», по-прежнему живы и зримы.

Например, Петр Мефодиевич Маккавеев, преподаватель русского языка и литературы. Немного ниже среднего роста, не старше тридцати лет, смуглолицый, с черной, чуть вьющейся шевелюрой, с большими темно-карими глазами. Немного глуховатый и в то же время очень отчетливый голос Петра Мефодиевича заставлял вслушиваться в него, словно учитель вот-вот поведает такое, чего ни от кого и никогда больше не услышать. Так и бывало: рассказывает о Пушкине, о Лермонтове, Некрасове, Чехове, Толстом, и будто близко знаешь их, прожил с ними не день, не два, а всю их жизнь, будто собственными глазами видел, как создавались и «Медный всадник», и «Мцыри», и «Кому на Руси жить хорошо», и «Злоумышленник», и «Война и мир». Ну как после этого дома не перечитать страницы повествования о злосчастной судьбе горемыки Каштанки? Как, подавляя подступающие к глазам слезы, не воскликнуть вместе с твоим однолеткой-горцем: «И был бы я в стране отцов не из последних молодцов»?..

А «Ташкент — город хлебный», «Виринея», «Энергия», «Бронепоезд 14-69» — самые первые книги самых первых советских писателей? Для Петра Мефодиевича Маккавеева, а благодаря ему и для нас, они тоже становились на всю жизнь дорогими и близкими. И если мы, «червяковцы», впитали в себя негаснущую любовь к подлинной художественной литературе, так лишь потому, что мудрым сеятелем этой любви в детских душах был учитель.