Дед Пихто

— Калачов роется в торбочке, вынимает гривенник 1961 года и вручает девице: «Совьет коин — сувенир». Девица светится от счастья, лопочет что-то — Калачов кивает важно. Мимо проносятся залитые светом лужайки, сетки изгородей, особнячки. Их ритм нарастает, уплотняется, вот дома уже вплотную друг к другу, сплошь — «Из вис Потсдам?»—«Та, та, конешно!». Его высаживают, ведут к координаторам фестиваля. Там огромная, стриженная под мужика Ингрид выдаёт Калачову порцию улыбок, а также: каталог фестиваля, программу и конвертик с дойч-мар-ками плюс карту города с указаниями, где эти марки можно с удовольствием потратить. От конверта исходит ощутимое тепло. Банки с фильмом исчезают в направлении кинозала, сумка — в направлении отеля, могучую Ингрид разрывают на части прочие гости фестиваля — бэмц! — Калачов остаётся один.

Он выходит на крыльцо. Он один.

Вечернее солнце. Ступени. Шаг, другой, пятый. Его нога на немецкой мостовой. Как просто. Эти туфли он купил в ЦУМе за восемь тысяч. Хорошо бы присесть, — не успел подумать — глядь: скамейка на одного — чугунное кресло с деревянным сиденьем и удобной спинкой. Калачов садится. Ему тепло. Немного кружится голова. И ещё грустно. Ну вот она, Европа. Привет. Перед ним маленькая площадь. Справа, судя по карте Ингрид, Нико-лаикирхе — вот она. Напротив — Фильммузеум. За спиной — Альт-Ратхаус, а слева, прямо на мостовой, — лёгкие белые столики пол лёгким белым шатром — штрассен-кафе. Там: румяные колбаски, настоящий, без дураков, шницель, разноцветные, фигурно нарезанные, пересыпанные зеленью, пряностями овощи, ветчина и сыр, кофе с раскалённого песка и стакан холодной голубой воды для прихлёба, мороженое, фройляйн в микроюбочке счёт несёт, а вот и Калачов, сытый уже, развалился в белом креслице: а штройзель у вас есть? штройзель хочу. Алекс Типпих, кудрявый, улыбчивый, в очках, интересуется у Калачова, как там российское кино и вообще. Алекс Типпих — ведущий радиопрограммы «Мульти-Культи», в смысле — культурка и её много, Калачов понимающе кивает. Российское кино специфично, солидно произносит он, но не развивает мысль — встаёт, дарит Алексу на прощание календарик с рекламой своего фильма и соседям дарит налево и направо календарики. Приятные лица, но Калачов уходит, ему надо посмотреть всё: а вдруг где-то рядом от него прячут нечто изрядное. Немецкий закат, например, — алая черепица, рыжая мостовая и длинные тени на ней, музыка, немецкие тинейджеры на скейтах взлетают над бетонным кратером и падают обратно, взлетают и падают: там в кратере что-то кипит, должно быть, какое-то буйное варево восторга — кипит и брызжет молодыми телами. У борта столик, там две весёлые девчонки штампуют значки с именами. Как ваше имя? — Дитер Болен, — не задумываясь, отвечает Калачов. Девчонки хохочут — аппарат: склдым — ему на грудь прицепляют бляху «Дитер». Дитер-кондитер. В Альт-Ратхаусе фильм на шведском, в Фильммузеуме — на французском. Титры на английском, наушники — на немецком, — Дитер, ты куда? Вышел, качаясь. Уже темно. А ведь ещё утром был в Москве — ну и денёк, бо-оже. Плюхнулся в дежурный «БМВ»: «Спать —слип, слип». Мухой пролетели по вечерней раззолочённой штрассе, въехали в тёмный сад и вдруг сразу — в ярко освещённый патио гос-тинницы; встали. Тишина. На стекле стильно: «Art-Hotel». Арт-отель, блеск. Но сил уже нет. Шагнул к дверям — те отпрянули, распахнулись широко —облитый светом встал, как пугало, растерзанный гостеприимством бродяга с идиотской брошкой «Дитер» на груди. Шофёр сзади желает доброй ночи. Найн, найн, — пугается Болен, — ком, битте, битте, ком. Шофёр понимает, ведёт больного через вахту, потом наверх, по заглушенным, как в самолёте, коридорам, отпирает дверь его магнитной карточкой, включает свет, вот — кровать. Доброй ночи...

И сразу наступило утро.

И кончился сон. Дикий, несуразный сон, — Калачов улыбнулся ему вдогонку. Теперь всё по порядку.