Дед Пыхто

— Дорогие родственники! Дорогие братья и сестры! Дорогие свояки, шуряки и кумовья! Приближается час ответственной встречи. Как мне стало известно, в атаманах на плоту ходит слон. Этот слон, по описаниям, детина необыкновенный. Косая сажень в плечах и на три головы выше меня. Что же получается, ребята? Хлеб-соль подносить стану, а он меня и не заметит. Буду в ногах у него путаться. Я долго ломал голову и вроде доломал-придумал, как выйти с честью из этого бесчестья. Вся надежда на вас, ребята. За ночь вы должны скатать из толстых бревен помост, прямо на берегу. Чтобы я встал на этот помост, а слон у меня в ногах путался. Уж вы, ребята, постарайтесь! Не посрамите медвежий род. Ну, давайте с богом!

Медведи разделились на пары, засучили рукава, поплевали на ладони и хотели было уже выворачивать деревья, но Главный медведь снова заговорил:

— А где Потапыч из пятой берлоги? Для него что, мое слово не указ? Или он опять того… Закуролесил? Понятно. Так я и думал. Вот что, ребята. Вы его завтра с утра замкните в берлоге и на встречу не выпускайте. А то, право слово, все торжество испортит. Греха не оберешься. Вот ведь как бывает. Одна паршивая овца все стадо портит. Да-а… Так не забудьте, ребята. Свяжите его, заприте и караульных у берлоги поставьте. А теперь — за дело!

Застонала, завыла, заохала тайга, и в воздухе запахло медвежьим потом. С гулом и треском бухались на землю толстенные кедры, лиственницы, сосны и пихты, трещал молодой ельничек и березнячок, вздымались к небу желтые, черные, белые корни, и сыпалась с них черная, влажная земля.

Медведи работали без пил и топоров, да и не нужны они были им. За лето столько накопили силы и так соскучились по работе, что любое дерево выдергивали из земли, как былинку, только обхватят покрепче да дружно крикнут при этом:

— Эй, ухнем! Еще разик, еще раз!

Затем медведи обломали у поваленных деревьев ветви и корни, бревна стаскали на берег и быстренько построили там помост, украсили цветами и разноцветными лентами и вернулись на поляну, пустую и черную после трудов. Медведи, опять же быстренько, собрали все сучья и корни, сожгли их, ямы засыпали, заровняли, подмели поляну березовыми вениками и засеяли ее семенами сосны — каждый медведь носил на груди мешочек с такими семенами. Когда дело было сделано, один пожилой мечтательный медведь воскликнул:

— Нет, только подумать! Каких-то пятьдесят лет, и здесь будет сосновый бор! Очень люблю встречать утро в сосновом бору!

В это время Потапыч из пятой берлоги был уже сильно навеселе: он принимался то плясать барыню, то стращать самого себя: «Вот я тебе, Потапыч, сейчас дам! Ох, и дам! Ты меня уважаешь, Потапыч? Уважаешь? Смотри! В бараний рог скручу!», то начинал безудержно хохотать, хватаясь за живот: «Ой, умора! Ой. смехота! Ой, ой, вы посмотрите, смех то вокруг какой, смех-то!»

Наконец, Потапыч утомился, залез в берлогу, поудобнее устроился на словом лапнике и, чтобы убаюкать себя, запел потихоньку песню:

Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, имел я силенку…

И вот Потапыч блаженно улыбнулся, с хрустом потянулся, затем захрапел, засвистел, зачмокал — заснул.

Пока Потапыч спит, следует сказать, что он еще в детстве, когда мама звала его Потапуней, пристрастился разорять муравейники. Подойдет к рыжему, колючему бугорку, запустит туда передние лапы и ждет, пока муравьи не обленит их. Потом аккуратненько оближет лапы, набьет полную пасть муравьями и стоит, жмурится от удовольствия: муравьи вкусные кисленькие — приятно, приятно пощипывает язык муравьиным спиртом. Один муравейник разорит, второй, третий, и, глядишь, уже в голове зашумело, петь охота, плясать. А к зрелым годам Потапычу, чтобы развеселиться, хватало одного муравейника, потому что стал Потапыч горьким муравьяницей, всегда ходил навеселе и сильно озорничал: прятался за дерево и караулил прохожих зверей, подкараулив, выскакивал со страшным криком: «Жизнь или кошелек!» — одна лосиха упала от этого крика в обморок и не могла прийти в себя три дня и три ночи, пока Главный медведь не распорядился сделать из смолы скипидар и поскипидарить лосихин нос — только тогда она очнулась и побежала к проголодавшимся лосятам. Также любил Потапыч забраться в чащу и оттуда кричать тонким, жалобным голоском: <Ой, спасите, ой, помираю! ОЙ, ой, ой! Аппендицит у меня, ангина, животик болит. Помогите бедной одинокой белочке! ОЙ, скорую помощь мне!» — Прибегали дюжие волки из скорой помощи с носилками, по, увидев медведя, поджимали хвосты, а он басом приказывал:

— А ну, серые, да белые, да эх, вороные! Несите меня в пятую берлогу, да живо! А не то… — Потапыч резво запрыгивал в носилки, и волки бежали к его берлоге и от обиды дружно подвывали:

По о кочкам, по кочкам.
По гладенькой дорожке,
В ямку — бух.

Потапыч вздрагивал, трезвел ненадолго и ворчал:

— Осторожней, вы, черти серые. Забыли кого несете? Несите меня ласково, а не то…