Дед умер молодым

Смена свежего воздуха в речном путешествии на духоту железнодорожного купе утомила Чехова. Праздничная суета встречи, устроенной служащими уральского завода, раздражала. При виде украшенной зелеными гирляндами и разноцветными флажками железнодорожной станции Всеволодово-Вильво, выстроившегося хора местных школьников Антон Павлович вполголоса спросил, выходя из вагона:

— А в колокола звонить будут?

Смущенный Морозов пробормотал что-то невнятное. Чувство неловкости усилилось, когда служащие, все как один, сняли шапки при выходе хозяина из вагона.

И уж вовсе виноватым почувствовал себя Савва Тимофеевич при осмотре цехов химического завода, когда в спертом воздухе у Чехова начался тяжелый приступ кашля.

— Как практикующий врач, должен заметить, дорогой хозяин, что работать в таких условиях по двенадцать часов невозможно,— резко произнес Антон Павлович.

Ударение на слове «хозяин» больно задело Савву Тимофеевича, и он, поотстав от гостя, сгоряча, к безмолвному изумлению служащих, распорядился: со следующего месяца сократить рабочий день.

Водевильная нелепость званого обеда усугубила хмурое настроение Саввы Тимофеевича. Задыхаясь от жары в суконных сюртуках и непривычных крахмальных манишках, служащие исправно пили водку, почти не обращая внимания на бледного, застенчивого господина в пенсне. Чехов не ел ничего, кроме супа, пил только минеральную воду. В ходе общей беседы, в которой Антон Павлович, в сущности, участия не принимал, постепенно выяснялось, что сотрапезники вполне равнодушны к нему самому и некоторые даже искренне считали, что этот высокий худощавый господин потому и числится писателем, что помогает хозяину — Морозову — «по письменной части».

Но самым неприятным оказалось то, что новое здание школы, названной именем писателя, далеко еще не достроено. Ввиду отсутствия крыльца, попадать в этот дом можно было лишь по узенькой стремянке, и Антон Павлович отказался от такого рискованного путешествия.

И, наконец, совсем уж грубо, нарочито грубо повел себя деликатный, обходительный гость после того, как выслушал напыщенную приветственную речь морозовского управляющего:

— У вас, Константин Иванович, туалет не в порядке, брюки спереди не застегнуты,— произнес Чехов с открытой улыбкой, глядя управляющему в глаза.

Оживился усталый гость только в тенистой усадьбе. Напряжение официальных дней во Всеволодово-Вильво уступило место обычной добродушной атмосфере общения. Впечатлительному практиканту Тихонову Антон Павлович мягко растолковывал:

— Вот вы говорите, что плакали на моих пьесах. Да и не вы один... А я не для того их написал... Я хотел только честно сказать людям: «Посмотрите на себя... Посмотрите, как вы все плохо и скучно живете». Самое главное, чтобы люди это поняли. А когда они это поймут, они непременно создадут себе другую, лучшую жизнь. Я ее не увижу, но я знаю, она будет иная, не похожая на ту, что есть. А пока ее нет, я опять буду говорить людям: «Поймите же, как вы плохо и скучно живете». Над чем же тут плакать?

После отдыха появились у Чехова силы и для рыбалки, и для шуток:

— Чудесное занятие... Вроде тихого помешательства. И самому приятно, и для других неопасно. А главное — думать не надо. Хорошо!..

— Вернемся в Москву, милости прошу ко мне на Малую Истру, и там на мелководье клюет,— тут же откликнулся Савва Тимофеевич.

Только через год смог Чехов воспользоваться этим приглашением.

В день рождения старшей дочери, Маши, у Морозовых в Покровском-Рубцове ожидалось много гостей.

Приехав из Москвы вместе с женой поздним вечером накануне, Савва Тимофеевич поднялся ни свет ни заря. Под горку к реке бежал мелкой трусцой: «Толстеть начинаю, нехорошо». На узкой полоске речного песка, сбросив одежду, сделал несколько приседаний под счет «раз, два, три». Взмахнул руками, вдыхая прохладный утренний воздух, откашлялся: «Да, курить надо бы поменьше». Быстро шагнул в воду. Но тут, чтобы окунуться, надо было лечь плашмя на дно. Что поделаешь, скучноватая речка эта Малая Истра. Плотину, хоть маленькую, надо ставить. Растерев тело до красноты мохнатым полотенцем, поежился: «Благодать». Улыбнулся солнечным лучам, что пробивались из-за леса, прислушался к благовесту. В сельской церкви Покрова божьей матери, напротив помещичьего дома, звонили к ранней обедне.

Вспомнил вдруг дымные облака над орехово-зуевскими фабриками, явственно представил протяжный звук гудка, толпы рабочих, шагающих в этот ранний час к цехам. И подумал: «А привольное у помещика житье. Будь моя воля, век бы просидел тут, на Малой Истре, с удочкой...»

Утренний благовест навевал и другие мысли. Надо бы в храм заглянуть, лоб перекрестить. Конечно, не отцу Гавриилу в угоду, нет — прихожанам его. А то окрестные мужики поговаривают: «Новый-то барин, миллионщик, слыхать из староверов, еретик, стало быть. Не то что прежние помещики, господа Голохвастовы. Те всегда у всенощной стояли и у заутрени и литургию слушали. А этот в божий дом и глаз не кажет».