Дед умер молодым

Такой примерно разговор Назарова с «главной хозяйкой» Савва Тимофеевич представлял себе очень живо. И тут же вспоминал не только Алексея Барышникова, вновь принятого на фабрику после ссылки, но и младшего брата его Володю, смышленого паренька, переведенного недавно из рассыльных в конторщики. В облике Алексея — сутуловатого, всегда чем-то озабоченного — сказывалась и многолетняя привычка к тяжелому физическому труду, и настороженность человека, всегда опасающегося начальства. А Володя — бравый молодец, и смотрит ясным соколом, и мало того что грамотен, почерк себе выработал отличный. Такому в конторе работать сам бог велит.

Обоих братьев Барышниковых нечего и сравнивать с отцом их Архипом Ивановичем. Алексей и Владимир — потомственные ореховцы, а на родителе их стойко держится отпечаток деревни, темной, дремучей. Глядишь на представителей двух поколений одной семьи — и порой кажется, что к разным человеческим типам они принадлежат...

Вспоминая Барышниковых и другие рабочие семьи, Савва Тимофеевич обращался с немым укором к Марии Федоровне: «Как хотите, маменька, но фабричный народ, который вы презрительно именуете «фаброй», нынче совсем не тот, что был вчера. И нам, промышленникам, надо С этим считаться. Не к дворянам в Санкт-Петербурге подлаживаться, не в родню к «белой кости» набиваться, а в мужике — человека видеть. Тем более что сами мы менее века назад были крепостными.

Надо нам, Морозовым, помнить, что только Тимофей, самый младший из сыновей Саввы Васильевича, родился свободным человеком. И еще гордиться можно тем, что хватило у Тимофея Саввича ума в дворяне не лезть. Отказался русский промышленник Морозов украшать баронским титулом свою фамилию в отличие от фабриканта-немца Кнопа и банкира-еврея Гинзбурга...

Словом, что и говорить: не глуп был покойный родитель. А вот не сумел понять, что нельзя больше помыкать фабричным народом».

Такие мысли назойливо одолевали Савву Тимофеевича, когда, отшагав добрую половину Бульварного кольца, он, притомившись, присел на лавочку на Страстной площади под сенью бронзового Пушкина.

«Как понять великого поэта? С одной стороны, эта самая «народная тропа», которой не дано зарасти, а с другой — «поэт, не дорожи любовию народной». И как это дальше?.. Забыл... Выходит, различал Александр Сергеевич, где народ в истинном смысле и где «чернь». Та самая чернь, от которой нарождаются «черные сотни».

И еще Морозов задал себе такой вопрос: «Ну, а ты, московский барин, ты-то и впрямь хочешь служить народу? Или все твое пожертвования революционерам не более как Желание купить себе этакую «индульгенцию», отпущение грехов? — И тут же ответил: — Скорее всего, почтенный, не хочешь ты ничего терять в установившемся своем буржуазном благополучии. И вряд ли отважишься теперь, в солидном своем возрасте, выйти на баррикады с бомбой и револьвером... Хотя в поисках самопонимания читал и «Коммунистический манифест», подчеркнув слова: «...Когда классовая борьба приближается к развязке, процесс разложения внутри господствующего класса, внутри всего старого общества принимает такой бурный, такой резкий характер, что небольшая часть господствующего класса примыкает к тому классу, которому принадлежит будущее. Вот почему как прежде часть дворянства переходила к буржуазии, так теперь часть буржуазии переходит к пролетариату. Именно часть буржуа-идеологов, которые возвысились до понимания исторического движения».

«Возвыситься до понимания» — хорошо сказано! Но одно только понимание без последующего действия — мало для того, чтобы изменить мир. И вот дальний твой родственник, но близкий по воззрениям человек, Коля Шмит, готов действовать. Потому, наверное, что ему двадцать, а тебе, Савва, за сорок. Впрочем, не в возрасте тут дело. Другой Николай — Бауман, человек взрослый, натура сложившаяся, а смотри-ка... Да-а, где-то он сейчас, милый человек, Николай Эрнестович, именовавший себя Иваном Сергеевичем?.. Скорее всего, в тюрьме, очень возможно.

А вот Колю Шмита проведать надо, и поскорей, хоть завтра пораньше утречком... Пойду сейчас домой, лягу спать, благо нынче у Зины все тихо, никаких приемов».

Ведь, пожалуй, из всего многочисленного «морозов-ского клана», возглавляемого Абрамычами, Захарычами, Викулычами, Тимофеевичами, именно он, Николай Павлович Шмит — сын Веры Викуловны Морозовой, был роднее, ближе всех по духу ему, «молодому дедушке» Савве. Сам Коля, по скромности своей робея перед Зинаидой Григорьевной, на Спиридоньевку заглядывал не часто. Что ж, не беда. «Сделаю почин — проведаю Колю, тем более что на новоселье он нынче...»

С такими намерениями Савва Тимофеевич шагал по Большой и Малой Бронным, по Козихе, чьи невзрачные кварталы помнил наизусть со студенческих лет.

Задумано — сделано. Следующий день начался ранним визитом к Николаю Шмиту.

— Слышал я про твое новоселье, внучек... А теперь вот и сам решил наведаться...— Морозов перешагнул порог квартиры Шмита.