Дед умер молодым

Без улыбки разжимая бледные губы, едва цедила маменька:

— Умен ты, Савва Тимофеевич, во все стороны умен. Читали мы втроем этот твой трактат или прожект, как уж правильно назвать — и не знаю, читали и диву давались: все-то ты знаешь, обо всем подумал.

Колесников и Вагурин согласно кивали, сохраняя на лицах полное бесстрастие.

— Однако, Саввушка,— продолжала Мария Федоровна,— много на себя берешь. Не нашего, не купецкого разума дело — государство переустраивать.

«А, старые песни, — Савва Тимофеевич хотел было возразить: — На то мы и граждане, обязаны за свое отечество радеть». Но сдержался.

Савва Тимофеевич нередко укорял себя в том, что помыслами своими и симпатиями он далек от матери. Понимал, что, будучи людьми разных поколений, не находит ни он, ни родительница общего языка в таких, скажем, делах, как воспитание детей, общественная благотворительность. Но с уважением относился сын к деловым свойствам матери, к несомненной ее торгово-промышленной хватке, к умению находить сложные ходы-выходы, когда речь идет о выгодах и собственной фирмы, и всего сословия. А тут, изволите ли видеть: «Не купецкое это дело — государство переустраивать».

«Ясно. Старых обычаев держится, смиренное благочестие хочет показать. А в глубине-то души просто боится рабочим волю давать».

Спорить с родительницей, убеждать ее, очевидно, было бессмысленно.

Мария Федоровна тем временем раскрыла журнал правления Никольской мануфактуры и, протянув его Вагурину, начала диктовать, то и дело поглядывая на Колесникова, как бы спрашивая его одобрения: достаточно ли ясно выражена мысль. Так родилась в журнале запись, определившая во многом дальнейшую судьбу Саввы Тимофеевича:

«1905 года сего 9 февраля. Слушали заявление директора правления Саввы Тимофеевича Морозова о необходимости подачи совместно с другими фабрикантами докладной записки по фабричному вопросу, представив содержание ее в копии.

Ознакомившись с ее содержанием и не разделяя изложенного в ней взгляда директора правления, М. Ф. Морозова, И. А. Колесников и А. М. Вагурин от подписи таковой отказались, предоставив ему, Савве Морозову, право, если он найдет нужным, подписать докладную записку на его личную ответственность, как директора, заведующего фабриками, о чем составлен настоящий протокол.

Члены правления: М. Ф. Морозова, Савва Морозов, И. А. Колесников, А. М. Вагурин»¹.

— Есть ли у тебя к нам вопросы, Савва Тимофеевич? — строго спросила сына Мария Федоровна.

Сын пожал плечами:

— Все ясно, маменька, — спасибо за науку, за ласку...

— А у нас к тебе, сынок, есть. И вопросы очень важные... Из Орехова нынче Сережа Назаров уже два раза телефонировал. Шумит там фабра... Как выбрали новых старост, все смутьяны головы подняли. Не сегодня завтра забастуют. Вечерним поездом тебе туда отбывать, не опоздай смотри.

' ЦГАМ, ф. 342, оп. 6, д. 1169, л. 186.

— Еду, еду...

— Там уж разберетесь, Савва Тимофеич, какая нынче стачка, экономическая или политическая, по вашему научному определению,— съязвил Вагурин.

А Колесников, как и положено главному финансисту фирмы, подвел бухгалтерскую черту:

— Все едино: убытки миллионами обернутся.

Перед тем как забастовали 22 тысячи ткачей, прядильщиков, ремонтников, строителей, прошли выборы фабричных старост: из 35 человек, избранных на эти общественные должности рабочими, 18 принадлежали к социал-демократам. Сергей Александрович Назаров, наблюдавший за выборами как представитель правления, конечно, не мог располагать такими точными сведениями, но классовое чутье и опыт администратора его не обманывали.

— Ждите теперь приятных сюрпризов от фабры,— нашептывал он своим коллегам — пайщикам и членам правления.

В самом деле, теперь уже выдвигались такие требования: на 30 процентов повысить расценки, до восьми часов в сутки сократить рабочий день, допустить рабочих к участию в прибылях наравне со служащими, иначе говоря, дважды в год — к рождеству и пасхе — выдавать им наградные.

— Вот и доигрался Савва Тимофеевич, вот и дождался от них благодарности,— мрачно бубнил Назаров в трубку, в третий раз вызвав по телефону из Орехова Москву, Большой Трехсвятительский.

— На меньшее, чем встреча с господином директо-ром-распорядителем, эти смутьяны не согласны.

Уже самый тон Назарова звучал провокационно. Он явно иронизировал над Морозовым, ставил под сомнение его директорский авторитет в глазах рабочих.

В тот же вечер Морозов поездом выехал в Орехово.

«Как логически ясно было все еще вчера, наедине с бездонной чернильницей, в содружестве с листом. Да, сколь жестоким оказался сегодняшний день, когда проект докладной записки очутился запертым в долгий-долгий ящик на Трехсвятительском. И самое обидное, самое нелепое в конце концов то, что его, Савву Морозова, командируют в Орехово отнюдь не с миссией доброй воли... Ему поручают рабочих отнюдь не защищать, а приводить в покорность. Ему, значит, предстоит изворачиваться, хитрить, вместо того чтобы вести дело начистоту. Его хотят загнать в угол...»