Дед умер молодым

Далекая от меня по образу мыслей и взглядам, отнюдь не во всем симпатичная мне некоторыми чертами своего характера, Зинаида Григорьевна была все же человеком, достойным уважения: прямым, решительным. Умела она трезво судить о своих поступках. Сознавала свою немалую долю вины в гибели мужа. Но сводила все лишь к случайному стечению обстоятельств в роковой день 13 (26) мая 1905 года. Не понимала или не хотела понять, что не к тому дню, а годами раньше закономерно сложилось духовное несоответствие двух натур. Не оценила она высокие общественные запросы мужа, его сердечную чуткость к людям. Потому и не сумела сберечь его, что жизнь свою с Морозовым прожила супругой, а не другом.

Тридцать лет спустя после смерти Саввы Тимофеевича она искренне казнила себя. И казалось ей, семидесятилетней старухе, будто внук — человек другого поколения, питомец другого, непонятного ей мира — может быть беспристрастным судьей.

Нет! Ни осуждать, ни оправдывать свою бабушку не берусь. Думаю, что в «состоянии аффекта» повинно множество людей, виновата среда, окружавшая Морозова, жизнь его, полная неразрешимых противоречий.

Вернемся, однако, к жаркому летнему дню на Рогожском кладбище. Вспоминая тот день, Зинаида Григорьевна с отвращением говорила о пышности, помпезности похорон. Нелепой, ненужной роскошью казалось ей решительно все: и живые цветы, обрамлявшие дорожку от храма к могиле, и сама могила, выложенная внутри серебристым глазетом с нашитым на него золотым крестом.

Из всех многочисленных венков особенно раздражали вдову два: один — из белых лилий с надписью: «От

Максима Горького и Марии Андреевой» и второй — с большим крестом из красных роз — «От Общества помощи политическим заключенным». Однако когда мальчика, принесшего его на кладбище, задержали городовые, Зинаиде Григорьевне вдруг стало стыдно. Подозвав полицейского офицера, она попросила отпустить мальчика.

Совсем уж невмоготу стал вдове «роскошный помино-венный обед, сервированный на 900 персон в гостинице Рогожской общины» (так восторженно сообщали об этом газеты на следующий день).

И, пожалуй, единственным, что могло если не утешить, то хоть как-то успокоить Зинаиду Григорьевну, было безмолвие провожавших. Да, да! Очень она была благодарна исконному старообрядческому запрету произносить у могилы прощальные речи. Думалось: достойный обычай. Если уж к богу устремляется душа усопшего, к чему ей напутствия суетного языка людей.

Не знала Зинаида Григорьевна, что такой же примерно точки зрения придерживался московский градоначальник генерал-майор граф Шувалов. Представить себе она не могла, что сразу после похорон (а день-то был воскресный) запрется его сиятельство у себя в кабинете на Тверском бульваре и продиктует такую бумагу с грифом «Секретно»:

«МВД Московского градоначальника.

Отделение по охране общественной безопасности и порядка.

В Департамент полиции

29 сего мая на Рогожском кладбище состоялись похороны известного московского миллионера, промышленного и общественного деятеля Саввы Тимофеевича Морозова, скончавшегося в Канне.

По полученным мною сведениям, похоронами этими рассчитывали воспользоваться революционные организации, которым покойный оказывал широкую материальную помощь, и намеревались над гробом произносить речи противоправительственного содержания.

Ввиду этого, воспользовавшись существующим у старообрядцев обычаями не произносить надгробных речей, я пригласил к себе попечителей Рогожского кладбища, коим предложил войти в сношения с распорядителями похорон, чтобы этот обычай нарушен не был; независимо сего ввиду большого стечения публики, в особенности рабочих, мною был усилен местный наряд полиции...

...К изложенному присовокупляю, что, по полученным мною из вполне достоверного источника сведениям, покойный Савва Морозов еще до смерти своей находился в близких отношениях с Максимом Горьким, который эксплуатировал средства Морозова для революционных целей. Незадолго до выезда из Москвы Морозов рассорился с Горьким, и в Канн к нему по поручению Горького приезжал один из московских революционеров, а также революционеры из Женевы, шантажировавшие покойного, который, к тому же, к тому времени был психически расстроен. Под влиянием таких условий и угроз Морозов застрелился. Меры по выяснению лица, выезжавшего из Москвы в Канн для посещения Морозова, приняты» ²⁰.

Документ этот уместно сопоставить с выдержкой из мемуаров графа С. Ю. Витте, касающейся опасной для самодержавия общественной деятельности С. Т. Морозова.

«...Он попался в Москве. Чтобы не делать скандала, полицейская власть предложила ему уехать за границу. Там он окончательно попал в сети революционеров и кончил самоубийством».