Дед умер молодым

Чувство покорности людскому стаду, стихийно влекомому неведомо куда, тупому, жестокому стаду, внушало ужас. Пытаясь успокоить себя, Морозов стиснул в кармане плоский браунинг, который привык носить с собой на случай самообороны. И тут же внутренне усмехнулся: «С таким пистолетиком не спасешься. Из него если уж стрелять в кого — так вернее всего в себя!»

Морозов осторожно, бочком-бочком протолкался в толпе к выходу с Дворцовой площади. Пробирался молча, оглушенный разноголосым гулом глоток, горлопанящих «Боже, царя храни».

Так и не «прогремел набатом» голос царя в годину новых испытаний для России. Зато сколь визгливо, неприлично звучали возгласы над Дворцовой площадью, выкрики из толпы в адрес «желтокожих макаков», угрозы утопить этих самых «макаков» в Тихом океане.

«До чего все это глупо! — думал тогда Морозов. — Что знаем мы тут, на балтийских берегах, о морской державе Дальнего Востока, о вековых ее традициях, об уровне военного искусства и техники?»

Морозов мысленно представлял себе географическую карту со схемой строящейся Транссибирской железной дороги, вспоминал рассказы Гарина-Михайловского, инженера и писателя, человека честного, любящего Россию. «Как долго надо нам строить этот путь, чтобы не прерывался он, не упирался бы в Байкал и забайкальские горные края?» И еще думалось: «Ненадежно все-таки связан Дальний Восток с остальной империей! Сколько у японцев преимущества в ведении войны. Это очевидно каждому грамотному русскому человеку.

Царь по недомыслию надеется легкой победой поднять свой престиж внутри страны. Но какими потерями и жертвами обойдется эта война народу, стране...»

С каждым новым месяцем военных действий на Дальнем Востоке победные реляции поступали все реже и реже, а тревога за страдающий народ возрастала все больше, щгла сердце.

Но кто же все-таки представляет народ в Российской империи? Те ли колонны молчаливых мастеровых, которые угрюмо печатали шаг, направляясь в Кремль к памятнику «царю-освободителю»? Или другая толпа — крикливая, холопски усердная, обнажавшая головы, стоя на коленях перед Зимним дворцом,— людское скопище, охваченное восторгом поклонения? Или, может быть, народ — это шеренги новобранцев на Владимирском шоссе (той самой Владимирке, которая ведет и в Сибирь — на каторгу),— толпы перед присутственными местами воинских начальников, очереди живых людей, обреченных стать пушечным мясом? Ведь это самое «мясо» и выносят на носилках из санитарных поездов, идущих мимо Орехово-Зуева с востока на запад. А власти, деликатно именуя его «увечными воинами», хладнокровно списывают тысячи жизней в расход по своей безжалостной и циничной бухгалтерии.

Война с Японией не приносила российскому флагу ничего, кроме позора, а российским гражданам только траурные похоронки. Такая почта находила своих адресатов почти в каждой орехово-зуевской казарме. И чем мог приветливый к людям хозяин Савва Тимофеевич утешить свою куму, старуху Секлетею Петровну, которая горько плачет по сыну — хозяйскому крестнику, сложившему голову невесть в какой дали, в распроклятой Маньчжурии. А другая кума Морозова — Пелагея Волкова... Нынче во здравие раба божьего Саввы просфору освятила после обедни и на сына Прокопия истово жалуется благодетелю хозяину: горькую пьет парень которую уж неделю кряду, с городовыми якшается, из уличных мальчишек какую-то шайку сколотил. Идет за Прокопием по всему Орехову дурная слава хулигана и черносотенца.

«А он, Прокопий, ведь тоже из народа, тоже представляет в известной степени этот самый рабочий класс, которому дано стать гегемоном истории?!»

Что прикажете делать и как мыслить при таком раскладе капиталисту Морозову — потомственному эксплуататору рабочих?

Но есть среди ореховского фабричного люда и другие. Вроде, скажем, братьев Барышниковых. Такие, по всему видать, все более осознают общественную свою значимость. С ними можно найти общий язык. Однако еще вопрос: пожмут ли они протянутую руку капиталиста Морозова, не отвернутся ли с обидным равнодушием, а то и с явным недоверием?

И, пожалуй, тогда он, хозяин, поймет движенье их души. Трудно ведь мириться с тем, что наряду со снижением заработков поднялись цены в харчевых лавках. Правы рабочие, когда на тайных своих сходках приходят к выводам, что пора выплачивать им наградные дважды в год, как давно уже выплачивают хозяева служащим. Ведь именно рабочие создают эти самые материальные ценности, от которых растут капиталы, а служащие-то всего-навсего угождают хозяевам.

Прав фабричный народ и в том, что пора на русских текстильных предприятиях рабочий день сокращать — по примеру предприятий европейских.

«Однако как склонить господ пайщиков к пониманию этого, чтобы малость потеснились они на своих сундуках, у банковских своих вкладов и текущих счетов? Привыкли господа к теплым местечкам...»