Дед умер молодым

— Да уж благодатное на Клязьме было житье,— поддержал шутку Кондратьев, вздохнув с грустинкой.

Сели пить утренний кофе. Слово за слово перебрали всех общих знакомых. Но о фабричных делах молчали. После долгой паузы Морозов произнес с усилием:

— Я, Василий Михайлович, знаете, зачем к вам пришел, не только о здоровье справиться. Прощенья у вас прошу.

Крупное, заросшее давно не бритой бородой лицо Кондратьева выразило недоумение:

— Вы у меня? За что же, Савва Тимофеевич?

— За грубость мою, за бестактность...

— Помилуйте...

— Нет, уж это вам меня осуждать или миловать.

Изменив обычной своей манере служебного почтения

к хозяину, Кондратьев сказал покровительственно, как старший младшему:

— Инженеру Красину по молодости лет надо бы еще поучиться у меня. А вы его на мое место назначили, вроде бы мне в укор. Что ж, Савва Тимофеич, в этом деле господь вам судья.

Хотел было Морозов сказать, что рад бы снова призвать Кондратьева ведать электростанцией, поскольку Красин нынче, как говорится, «в нетях», но вовремя сдержался. Вид у Василия Михайловича был такой болезненный, что неуместно и намекать ему о какой бы то ни было работе вообще. Заговорили о сыновьях: какие у кого наклонности. Морозовский наследник Тимоша еще далек от гимназического аттестата зрелости, но уже в университет собирается на физико-математический факультет.

— А я Евгения своего химиком мечтаю образовать, только вряд ли дотяну до его студенческой поры,— Кондратьев вздохнул и посмотрел на Морозова сочувствующим, оценивающим взглядом,— про себя знаю: в богатыри не гожусь... Да и у вас, Савва Тимофеевич, вид неважнецкий. Вам бы отдохнуть, за границу съездить.

— Собираюсь поближе к лету. Куда-нибудь на воды или на Лазурный берег.

Не предполагал тогда Морозов, что московская газета с черной траурной каймой, извещающая о смерти и похоронах инженер-механика Кондратьева, догонит его во Франции.

А Василий Михайлович, изнуренный болезнью почек, поглощенный своим недугом, и представить себе не мог глубину нервного расстройства Морозова. По поводу некоторой сумрачности его настроения думал: «Что ж,

трудно в конце концов крупному промышленнику сохранять деловую невозмутимость, ежели фирма терпит миллионные убытки от забастовки...» И сказал как бы в утешение:

— Что поделаешь, Савва Тимофеич, годов тому двадцать назад вашему батюшке тоже тяжко пришлось...

— Да, да, конечно,— Морозов рассеянно смотрел в окно на проталины в снеговом покрове крыш низеньких домиков — они сбегали от Остоженки под гору,— на далекий лед Москвы-реки, заметно сереющий под весенним солнцем. Произнес как бы про себя: — Два десятилетия — срок солидный. Мы с вами и поседеть малость успели, и полысели. Казалось бы, за это время промышленному сословию кое-чему научиться пора, поумнеть. Фабричный-то народ многому научился. Партия у них теперь есть, так и называется: Российская социал-демократическая рабочая партия. Прокламации, листовки ихние, наверное, попадались и вам. Все там толково объяснено. Спокойно так, по-научному, хоть и грубовато, конечно... А мы — хозяева, вкупе с властями, на что рассчитываем? Только на силу. На острастку, как мамаша моя изволит выражаться. Пугаем фабричный люд солдатней, казаками. Мало того, харчевые лавки позакрывали в Орехове. Не удивлюсь, если и там могут повториться питерские события.

— Что вы, Савва Тимофеич, до этого не дойдет.

— А я уверен, дойдет. И чем скорее, тем лучше будет.

— Да вы, Савва Тимофеич, карбонарий,— улыбка Кондратьева не скрывала некоторый испуг.

— Увы, Василий Михайлович, до карбонария мне далеко. Пороху не хватит на бомбы.

Поговорили еще о том о сем, распрощались.

Возвращаясь домой кривыми арбатскими переулками, через Молчановки, Поварскую, Никитские, Морозов думал: такие люди, как Кондратьев, промышленности нужны. Но к делам общественным они, в сущности, равнодушны. Пайщики Никольской мануфактуры — они, конечно, стеной стоят за Марию Федоровну. А ему, Савве Тимофеевичу, поскольку нынче он не у дел, могут самое большее только посочувствовать.

С исчезновением Красина, о чем из Орехова на Спиридоньевку начали поступать слухи самые фантастические, с арестом Баумана, о чем было достоверно известно от друзей по Художественному театру, многого лишился Савва Тимофеевич. Не просто привычных дружеских связей, нет. Ведь и с тем, и с другим встречи бывали нерегулярные, эпизодические. Но для Морозова оба они были дороги обособленностью от житейской обывательской текучки, принадлежностью своей к миру высоких идеалов, такому далекому от буржуазного благополучия. Быть полезным делу, которому служат Красин и Бауман, Морозов мог только располагая финансовыми возможностями. А с другой стороны, никакую тайну нельзя хранить вечно, и полицейская слежка создавала вокруг Морозова атмосферу подозрительности, нервозности. Не могдо быть уверенности в том, что какой-либо блестящий офицер, завсегдатай балов у Зинаиды Григорьевны, не явится завтра с ордером на арест Саввы Тимофеевича.

Побег из плена