Дед умер молодым

Рассказал бы ты мне, Николай, как же все-таки удалось твоему отцу бежать из плена, от турок? — с такими словами обратился Савва Тимофеевич к верному своему черногорцу, когда оба они остановили коней в овраге у журчащего ручья. Николай ответил не сразу. Как всегда на прогулке верхом, он оценивающим взглядом окинул барина и не нашел повода для замечаний:

— Красиво ездите, Савва Тимофеевич, вам бы в гусарах служить или в уланах...

— Только этого мне не хватало,— Морозов усмехнулся хмуро. Но в глубине души был польщен: значит, не потерян еще спортивный класс наездника, чем всегда он втайне гордился. И подумал: «Эх, Николаша, знал бы ты, какого труда стоит мне нынче держаться в седле. Ведь верховые прогулки остались последней и, пожалуй, единственной моей отрадой».

Знал это черногорец Николай, доверенный человек господ Морозовых. Знал, помнил, как недавно перед отъездом в Покровское из Москвы Зинаида Григорьевна строго наказывала:

— Очень тебя прошу, не выпускай барина никуда в одиночку, ни верхом кататься, ни, упаси господи, на охоту...

«Еще бы,— молча соглашался с хозяйкой Николай,— на охоту ходят с ружьями, всякое может случиться, не ровен час».

Впрочем, до весенней тяги было еще далеко. В Покровских окрестных лесах только стаял снег. По утрам еще бывали заморозки, болота, лужи на дорогах затягивало тонким ледком,— не время еще выходить на вальдшнепов. Да сказать по совести, барин и в лучшие времена не очень-то увлекался охотой...

Другое дело верховая езда... Во дворе перед конюшней, когда из стойла выводили любимого жеребца, хозяин, с утра угрюмый, рассеянный, как-то сразу преображался. Самолично проверив подпругу, звякнув уздечкой, легко вспрыгивал в седло. Трогал коня с места в карьер, стремглав вылетал за ворота покровской усадьбы. Николаю на тяжелом буланом иноходце трудно было поспеть за резвым вороным кабардинцем хозяина. И всюду: на Котовском ли большаке или на проселке, в обход погоста ведущем к Жихареву, Савва Тимофеевич брал такой бешеный аллюр, что встречные мужичьи подводы едва успевали сторониться.

Случалось и так: с ходу перемахнув две-три канавы, полные талой воды, он вдруг натягивал поводья, и кабардинец, послушный руке всадника, начинал крутой спуск по склону оврага к журчащему ручью. Там, выйдя из седла, Морозов по-хозяйски заботливо удерживал голову лошади высоко (чтоб, упаси бог, не опоилась). А потом и сам освежал разгоряченное лицо. Дышал глубоко, размеренно, не торопясь закуривал.

Так повторялось уж который день — шла вторая неделя уединения Саввы Тимофеевича в Покровском. Так было и сегодня, когда Николай услышал от хозяина такой неожиданный для себя вопрос.

— Вот уж, барин, не взыщите, о родителе своем не берусь рассказывать. Сам-то я, как вы знаете, в России рожден, русский подданный. А батюшка помер давно, еще и грамоте меня научить не успел.

— Так вот оно что,— протянул Савва Тимофеевич,— а мне хотелось представить себе, как изгнанники, беглецы с родных земель находили новую родину... Да и вообще — как это трудно, должно быть, бежать человеку из плена... Видимо, чертовски трудно...

Морозов долго молчал, обрывая кустик вербы, катая в ладонях пушистые почки.

— Может, поедем домой, Савва Тимофеич, а? — тихо спросил Николай.— А то зябко тут в овраге, и коней застудим, и сами...

Морозов ответил рассеянно:

— Да, да, пора уж...— И тяжело, против обыкновения, взобрался в седло, чуть звякнув поводом.

Но коня направил не назад, а вперед, по противо^ положному крутому склону. Размытая весенним таянием тропинка привела к лужайке, обсаженной липами, к пруду, еще затянутому сероватым подтаявшим льдом, сквозь который торчали сухие прошлогодние камыши. От лужайки во все стороны расходились аллеи,— былые дорожки давно заросли. Сиротливо выглядели остатки полуразрушенного осыпавшегося фундамента какого-то давнего строения. Не иначе стоял тут когда-то помещичий дом. Вдали сквозь голые сучья деревьев проглядывали белые, еще не потерявшие прежней окраски колонны садовой беседки. Она возвышалась уже над песчаным обрывом — берегом Малой Истры, бурлившей весенним ледоходом.

— Красиво здесь,— вполголоса произнес Николай,— только пустынно очень.

— Именье Жихарево. Был и тут хозяин, барин, детей, внуков растил, да разорился в пух и прах,— сказал Морозов.

— Обидно, Савва Тимофеич, такой красоте пропадать. Земля-то здешняя теперь ваша, как и во всей округе. Вам бы усадьбу тут выстроить для наследника своего.

— Для Тимоши-то? Что ж, дай срок, вот подрастет... Хотя... вряд ли потянет Тимофея в помещики... Да останутся ли помещики в той поре?..

Вопрос этот Савва Тимофеевич произнес про себя, как бы проверяя собственные свои мысли о близком будущем родной страны: «Как ни сложатся в ходе начавшейся революции отношения промышленников с фабричным народом, но главным для России останется земельный вопрос. Мужика пора наделить землей. Тогда быстро вырастут из деревенской голытьбы крепкие хозяева вроде американских фермеров. А тем, кто все еще чванится обветшалыми родословными, надо будет работать. Да, да, именно работать — не служить!»