Дедушка

Эти обмороки — мадам Феро называет их дурнотой — случаются со мной все чаще. Перед глазами плывет белое облако, в ушах звенит, лоб покрывает испарина. Ни Паблито, ни я не хотим говорить об этом матери. Мы знаем, что она ответит: «Это возрастное», «Слишком уж ты о себе заботишься», «Что-то ты съела, вот тебе и стало плохо», «Ты невыносима».

И все же она повела меня на консультацию, а когда врач объявил, что у меня развивается туберкулез, сообщила об этом отцу, который ответил, что не верит ни одному слову. Для него это была всего лишь уловка, чтобы выпросить у него денег или заставить его выклянчить побольше у его отца.

Ницца. Доктор Баррайя принял меня в свое отделение больницы имени Пастера, где мне теперь не раз предстоит лежать от трех недель до месяца. Я вешу не больше тридцати килограммов и совсем отощала. Вытянувшись на кровати, я смотрю, как в мое предплечье стекает по шлангу капельницы жидкий витамин.

Капля, вторая, третья… Главное не шевелиться. Если иголка выскочит из моей вены, медсестра снова будет меня колоть. Мои руки все в синяках.

Капля, вторая, третья… Еще девяносто семь. И можно будет встать и умыться. Потом тихий час: два часа просто лежать, отдыхать, глядя в потолок. Потом час на обед. Потом…

Время тянется так долго.

Паблито запретили меня навещать, но над кроватью прикноплен сделанный им рисунок: торговка овощами на рынке в Ницце. Это его последний рисунок. Он больше не будет ничего рисовать. Сказав ему, что у него дедушкин талант, мать отравила ему все удовольствие. Он навсегда отложил карандаши.

Мать приходит ко мне. Один из ее приятелей привозит ее на машине. Она сразу объявляет, что не может долго тут сидеть. Сообщает, что удалось сдать квартирку на улице Шабрие. Она нашла тут же, в Гольф-Жуане, квартиру в нижнем этаже, с садиком, на вилле «Гавана».

— Там все как у Пикассо, — заявляет она. — Из окон видно море.

А можно мне будет завести собачку?

— Это дорого. На это денег нет.

— А кошечку?

— Там посмотрим.

Снизу, из паркинга, доносится автомобильный гудок. Подняв голову и прислушиваясь, она говорит:

— Меня ждут. Пора идти. Будь умницей.

От отца никаких вестей. Ни разу он не пришел навестить меня.

Так я праздную свое девятилетие.

Доктор Баррайя, потрясенный открытием, что мой социальный случай аналогичен тому, что случилось с ребенком, которого пришлось принудительно лечить по постановлению Общества социальной защиты здоровья, решил написать моему дедушке письмо, сообщив ему, что мое состояние серьезно и меня нужно немедленно отправлять в горы для выздоровления. Предупредив его намерения, он уже записал меня в детский центр в Вийяр-де-Ланс, в департаменте Изер.

Резкое, сухое письмо, без экивоков.

Ответ едва ли придет быстро. Пикассо, конечно, занят более важными делами. Мое здоровье может и подождать.

Я против. Я не хочу оставлять Паблито. Он мне нужен. Я нужна ему. Если меня туда отправят, я не стану укреплять здоровье, я сбегу, и меня никогда больше не найдут.

Доктор Баррайя старается успокоить меня. Я ничего не хочу слушать. Если меня разлучат с братиком, я постараюсь умереть.

Как там все было дальше? Доктор Баррайя послал дедушке еще одно письмо? Или за меня похлопотал отец? Скорее всего, второе. Устыдившись того, что безусловно бросило бы тень на доброе имя Пикассо, дедушка, видимо, решил убить сразу двух зайцев, сам предложив, чтобы Паблито сопровождал меня в Вийяр-де-Ланс.

Идеальный дедушка, ни в чем не способный отказать своим внукам. Правда, это тоже было «на публику».

Вийяр-де-Ланс, пастбища, свежий воздух, добрый кусок хлеба, парное молоко, вкусное масло — и мои легкие стали как новенькие. В обществе одного только Паблито, который следует за мной тенью, я чувствую себя как никогда свободной. Пережив все эти годы заключения между матерью, отцом и дедушкой, я жажду выразить все, что чувствую. И вот мои жертвы: директриса и директор детского санатория. Им я рассказываю все.

— Мой дедушка хотел отправить меня в Испанию, а Паблито в Советский Союз. Мать подала на него в суд.

Я как болтливая кумушка. Ничто не может меня остановить.

Словно на любительском сеансе психоанализа, я выкладываю всю накипь сердца. Все, что вызывало мои страхи. Растерявшись, директриса звонит моей матери и предупреждает ее:

— Надо бы внушить ей, что не стоит рассказывать такие веши. Это может повредить Пикассо.

Мать выплескивает на нее не меньше. Там, где дело касается Пикассо, она непредсказуема.

— Его внуки — это для него святое. Он хотел было их усыновить, но я не разрешила.

Одним словом, дед что надо.

С тех пор как мы поселились на вилле «Гавана», мать завела себе нового дружка. Его звали Жан. Он делал глиняную посуду и пластмассовые украшения. Художник.