Deflor

Он знал, что медальон от мужского клуба. Возможно знал что-то еще. Возможно, даже… Нет. Дарио никак не походил на чудовищ, описанных в отчете. Она не хотела об этом даже думать.

Она вообще хотела забыть то, о чем прочитала. Хотя бы ненадолго.

Пора было заняться обещанием найти телефон Мии.

После чтения отчета вскрытие кабинета Баргаса представлялось легким развлечением.

13

Они не любили Мию.

Никто не любил Мию.

Даже мать не любила Мию. Для матери она была вечным напоминанием о дешевом борделе на востоке Лондона, где она залетела от какого-то белобрысого скандинава. С тех пор она только и делала, что замаливала грехи. Их маленькая комнатка походила на нищий филиал Кентерберрийского собора, где кроме дешевых церковных поделок, свечей и религиозной литературы, ничего не было.

Мия росла в уверенности, что она сама и есть – грех. И только мать с ее молитвами и бесконечным самоистязанием может помочь этот грех искупить.

Надо ли говорить, что все встречные и поперечные над ней смеялись. Начиная с трехлетнего возраста, когда она впервые от матери услышала это слово и стала бегать по двору, пугая детей криками «Грех, грех, грех».

Грехом было все, что она делала, что она говорила и что думала. Где-то с двенадцати лет проявился главный грех – внешность. Чистая блондинка с большими глазами, пухлыми губками и округлившимися бедрами. На нее стали засматриваться подростки и некоторые больные на голову мужчины. Чуть позже старшеклассники уже заключали пари на предмет кто первым выдерет святошу. Несколько раз ее зажимали, то в школе, то во дворе, но неудачно. Потому что она начинала молиться. Мало кому в голову приходила мысль трахать молящегося человека. Но главное – мать цербером стояла на страже ее девственности и готова была покалечить каждого, кто хоть искоса глянет на ее круглую задницу. Пару раз так и было – брала в руки дубье и калечила. Бесформенные хламиды, никакой косметики, нестриженные и немытые волосы – вот Мия в подростковом возрасте. «Так на тебя никто не взглянет» – радовалась мать. Бесполезно. Взглядывали. Никакие хламиды не могли скрыть ее округлившиеся формы. А пухлые будто вечно надутые губы были красными от природы. Несколько раз к ней подкатывали взрослые мужчины на хороших автомобилях, но быстро исчезали, завидя мать на горизонте. Один зашел дальше всех, завез ее в какую-то глухомань и уже стянул с нее трусы, когда увидел сложенные вместе ладошки и шепчущие молитву губы. Выругался, натянул ей трусы обратно и добавил: «Может тебя сразу в монастырь отвезти?» Но Мия уже и сама начинала подозревать, что живет как-то не так, что это неправильно, когда у остальных на вывеске написано «Всё норм», а у нее написано «Грех».

Поэтому, когда мать вдруг ослабила контроль, загремев с сердцем в больницу, а к Мии на улице подошел импозантный мускулистый латинос с конским хвостом седоватых волос, – она сделала свой выбор.

И теперь жалела об этом.

Ведь это действительно был грех. И теперь она за него расплачивалась. И гадала, насколько низко надо упасть, чтобы расплатиться. Ведь только страданием можно искупить. А что может быть больнее падения?

Она была благодарна Алине за то, что та раскрыла ей глаза на некоторые обстоятельства. Что хотела помочь, возможно, даже искренне. Это была редкость в ее жизни.

Теперь она хотя бы понимала, чего от нее хотят, а значит стало проще получить то, что хочет она.

Но когда прошел почти час, а Алины с телефоном все не было, она решила действовать самостоятельно.

Это было богоугодное занятие. Ведь Господь сам не терпел бездельников. Тот, кто сидит на месте и ждет у моря погоды – закрывает врата небесные.

Мия посмотрела на себя в зеркало, оправила мини-платьице, медленно провела ладонями по грудям, талии, бедрам. Сделала вывод, что выглядит ничем не хуже инстаграммных самок.

И вышла в коридор.

Большой дом смотрел, как она идет, смотрел пустыми проемами, закрытыми дверями, окнами, фонтанами. Заглядывал под платье выходами оптических каналов. Пялился красными огоньками видеокамер на выпирающие из выреза груди.

Баргас ждал ее. Видел по монитору.

Он встал и вышел из-за стола навстречу, как только она вошла в кабинет.

– Мадемуазель Мия. Вы должны быть у себя в комнате.

Ее била крупная дрожь. Она открыла рот, словно хотела что-то сказать, но промолчала. Только завела руки за спину и стала расстегивать пуговицы на платье.

Он подошел вплотную и молча смотрел, как она пытается выбраться из тесной ткани.

– Позвольте я вам помогу.

В его руке блеснул нож. Тот самый, из чемодана Мии. Баргас решил, что это будет символично.

Она вздрогнула, когда лезвие коснулось ее бедра, поддело белую ткань и пошло вверх, вспарывая платье.

– Оно вам больше не пригодится, – спокойно сказал Баргас.

Платье свалилось к ее голым ногам искромсанной тряпкой.

Она тут же прикрыла одной рукой колыхнувшиеся полные груди, а другой – промежность.

– Вот этого не надо, – поморщился Баргас, настойчиво отводя ее руки в стороны. – Не стройте из себя то ли монахиню, то ли Венеру Милосскую. Вы для себя уже все решили и правильно сделали.