Дегустаторши

«У нас не было выбора» – так выглядело наше алиби. Я в ответе только за то, что пробую, я никому не могу этим навредить. Разве принимать пищу – грех? Чего мне стыдиться? Того, что я продаю свой пищеварительный тракт за двести марок в месяц? Или собственной наивной веры в то, что безнравственно жертвовать своей жизнью, не имея высокой цели? И все же мне было стыдно перед отцом: правда, он давно умер, но стыд не знает, что такое время и пространство. Да, выбора у нас не было. Но у меня лично – был. Мне никто не навязывал Циглера, я сама его выбрала и теперь была готова ради него на все. Я сжимала свой стыд в объятиях: сто восемьдесят сантиметров роста, семьдесят восемь килограммов мышц, костей и слюны – и не искала оправданий. К чему оправдываться, если не чувствуешь вины, одно только облегчение? И уверенность.

– Почему ты замолчала?

– Не знаю.

– Что с тобой?

– Песня грустная.

– Спой другую. Ну или не пой, раз не в настроении. Можем просто лежать и смотреть в темноту: уж это мы умеем.

Вернувшись в дом, где тихо посапывали Герта и Йозеф, я обхватила голову руками, не в силах понять, что произошло. Никогда еще я не чувствовала себя такой одинокой, но на этот раз одиночество сделало меня сильнее. Вздрагивая от нахлынувших чувств, я сидела на кровати, где в детстве спал Грегор, и, как некогда делала в Берлине, задолго до встречи с ним, вела счет своим тайным преступлениям. Вне всякого сомнения, я снова становилась собой.

21

В зеркале, освещенном первыми лучами утреннего солнца, отражалось мое усталое лицо. Бессонная ночь? Нет, темные круги под глазами давным-давно предвещали новые страдания, и теперь я чувствовала, что пророчество наконец сбывается. А с выцветшей фотографии под рамкой на меня сердито смотрел неулыбчивый мальчишка.

Герта и Йозеф так ничего и не заметили. До чего же глупо, когда люди привыкают доверять друг другу: ночью невестка шасть за порог, а они знай себе спят! И Грегор такой же – унаследовал эту черту от своих наивных родителей. Надеялся на что-то, бросив меня одну, но слишком уж тяжело мне давалась жизнь в одиночестве.

Я едва смогла дождаться автобусного гудка, вестника желанной свободы. Мне было страшно, до дрожи в коленках, снова встречаться с Циглером. И все же я этого хотела.

За обедом пришлось даже отказаться от десерта, хотя пирог, увенчанный капелькой йогурта, выглядел очень аппетитным. Но в этот день лучше было не напрягать желудок: хватит и томатного супа.

– Берлиночка, тебе что, не нравится?

И как ей удается все подмечать?

– Пока не знаю.

Эльфрида доскребла остатки своей порции:

– Потрясающе! Давай, попробуй.

– Собственно, выбор у нас небольшой, – проворчала Августина. – Вот только пока ты тут рассусоливаешь, съесть кусок торта или нет, кругом люди от голода мрут!

– Мне, мне отдай! – загорелась Улла; ей в тот день вместо десерта достались яйца с тмином и картофельным пюре, одно из любимых блюд фюрера: сладковатый запах до сих пор щекотал мне ноздри.

– Брось, не при этих доносчицах, – попыталась вмешаться Августина.

Улла скептически оглядела «одержимых»: две из них, согнувшись над тарелками, уплетали творог, третья макала рикотту в мед.

– Давай! – кивнула она наконец.

Я протянула кусок пирога, который Улла сперва зажала в руке, а потом, убедившись, что охранники не видят, сунула в рот. Вдохновившись ее примером, я съела второй кусок.

Палящее солнце размыло очертания зданий вокруг казармы, утихомирило щебечущих птиц, измучило бродячих собак. «Пойдемте внутрь, слишком жарко», – сказала одна из девушек. «Да, ужасная жара, будто и не июнь месяц», – поддержала ее другая. Их движения в тягучем воздухе казались замедленными, но я и сама едва передвигала ноги, словно взбиралась по крутой лестнице, пошатываясь от усталости. Иногда приходилось прищуриваться, чтобы хоть что-нибудь увидеть. Это всего лишь жара, всего лишь июнь, а у меня всего лишь упало давление. Я ухватилась было за качели, но цепочки оказались раскаленными, к горлу подступила тошнота, а двор уже опустел, все вернулись в казарму, только какая-то фигура маячила в дверях, но солнце било в глаза, не понять… И тут мир завалился набок, а одинокая птица, отчаянно взбивая крыльями воздух, вошла в стремительное пике. Это ведь Циглер там, в дверях! Потом пришла темнота.

Я очнулась на полу в столовой, увидела над собой обеспокоенное лицо охранника и едва успела приподняться на локте, вывернув шею: сдерживать тошноту не было сил. А когда пот застыл сосульками и в ушах перестало звенеть, меня накрыла вторая волна, и горло снова обожгло кислым.

Кто-то плакал, но я не могла понять кто: грубоватый хохоток Августины совсем не похож на короткие смешки Лени, а густые рулады Эльфриды – на прерывистые раскаты Уллы, но плачем мы одинаково, звук всегда тот же самый.

С трудом повернув голову, я заметила еще одно лежащее тело и ноги нескольких женщин у стены, сразу узнав их по туфлям: широкие платформы Уллы, каблуки Хайке, потертые мысы Лени.

– Роза! – Поймав мой взгляд, Лени бросилась было помочь, но охранник сразу вскинул руку:

– Стоять! Вернись на место!