Дегустаторши

– Если хочешь, могу немного побыть Англией, – предложила наконец Урсула. – Только я не очень хочу.

Петер не ответил.

– А чего хочешь? – спросила я, погладив ее по щеке.

Ей было четыре, как сейчас Паулине. Я вдруг поняла, что скучаю по моей берлинской соседке, по ее ровному дыханию – а ведь так давно не вспоминала о ней. Как вообще можно забыть о близких людях, о детях?

– К маме хочу. Где она?

– Скоро вернется. Слушай, а давай вместе что-нибудь сделаем? Что-нибудь хорошее, доброе?

– Что?

– Ну, песенку споем?

Урсула согласилась, хотя и без особой радости.

– Только нужно Матиаса позвать. – Она убежала, а я села на кровать.

– Ты что, обиделся, Петер? – (Нет ответа.) – Сердишься?

Уткнувшаяся в подушку голова заходила из стороны в сторону, потом повернулась, и Петер взглянул на меня:

– Нет, не сержусь. Что она плачет-то?

– Знаешь, мой отец тоже умер. Уж кто-кто, а ты должен понять.

Он сел, подогнув под себя ноги:

– А муж?

Последний луч закатного солнца осветил лицо мальчика, придав ему нездоровый, желтушный оттенок.

– Fuchs, du hast die Gans gestohlen, gib sie wieder her[15], – запела я в ответ, качая головой и отбивая ритм указательным пальцем: откуда только взялась улыбка?

Пришли Урсула с Матиасом и Августиной, сели вместе с нами на кровать, и я снова спела им немудреную детскую песенку, которой научил меня отец. Потом малышка попросила меня спеть еще раз, и я пела и пела, пока она не выучила ее наизусть.

Когда на улице послышались шаги, уже стемнело. Дети еще не спали и сразу бросились к двери. Хайке шла ровно, легко, но Эльфрида все равно поддерживала ее под руку. Урсула и Матиас бросились к матери, обняли ее за ноги.

– Тише, тише! – заволновалась я.

– Мамочка, ты очень устала? – послушно зашептала Урсула.

– А вы почему не в постели? – нахмурилась Хайке. – Уже поздно.

– Может, тебе чаю налить?

– Нет времени, Роза, скоро комендантский час, ты забыла?

– Так ложитесь все здесь, места хватит.

– Нет, я, пожалуй, пойду. – Эльфрида казалась раздраженной, словно ее заставили помогать Хайке против воли: не лезь не в свое дело – так ведь она мне говорила?

Сама Хайке так и не упомянула, где живет врач и как его зовут, сказала только, что он дал ей выпить какую-то микстуру из незнакомых ингредиентов и выставил за дверь, предупредив, что скоро начнутся схватки. Поэтому на обратном пути им пришлось задержаться в лесу, где взмокшая от натуги, стонущая Хайке разрешилась комком плоти, и, пока она переводила дух, Эльфрида закопала его под березой. «Я даже не запомнила под какой, – печально сказала она, – теперь не смогу его навещать».

Мы ошибались. Нет ничего божественного в том, чтобы создать новую жизнь или отнять ее, за это всегда в ответе человек. Грегор не хотел давать начало ничьей судьбе, он просто увяз в проблеме смысла, словно в том, чтобы дать кому-то жизнь, должен быть смысл. Даже сам Господь Бог не задавался этой проблемой.

Аборт Хайке тоже был ошибкой, ударом ниже пояса. Я и сердилась, и жалела ее, но, главное, не могла справиться с возникшей во мне пустотой – или, скорее, отсутствием наполнения. Отсутствием сына, нашего с Грегором ребенка.

При виде беременных я всегда, еще в Берлине, думала о присущей им уверенности. Видела сгорбленные спины, расставленные ноги, лежащие на животе ладони – а думала о том, может ли жена быть уверена в муже: это ведь совсем не похоже на уверенность влюбленных в том, что они любимы. Представляла себе увеличившиеся, потемневшие ареолы, опухшие лодыжки – и задавалась вопросом, не испугают ли Грегора изменения в моем теле, не перестанет ли он любить меня, не отвергнет ли.

Кто-то вторгается в тело твоей женщины, начинает менять его, пользуется им по своему усмотрению, а потом надменно, будто он здесь хозяин, выходит через отверстие, в которое тебе изредка разрешено проникать. Но только он побывал в тех местах, куда тебе не добраться, и навсегда завладел ими.

И ведь этот незваный гость – твое творение. Внутри твоей женщины, между желудком, почками и печенью, растет то, что, отделившись от тебя, стало ее самой большой тайной, самой интимной частичкой.

Я не раз спрашивала себя, станет ли мой муж терпеть тошноту, вечные поиски туалета, сведение организма к его самым примитивным функциям: он ведь никогда не любил то, что называл «естественными проявлениями». Слишком уж недолго мы жили вместе, чтобы возникла уверенность. Может, мне никогда не представился бы шанс пустить в свое тело новую жизнь, но Грегор решил за меня. Он сам лишил меня этого шанса, предал меня – как вышколенная собака, ни с того ни с сего кусающая хозяина за руку. И с тех пор я больше не чувствовала его пальцев у себя во рту.

Хайке сделала аборт, а мне по-прежнему хотелось ребенка от человека, пропавшего без вести в далекой России.

До полуночи он не появлялся: наверное, чтобы уснули все, кроме меня. И знал, что я буду ждать. Что заставляло меня выглядывать в окно, а его – приходить сюда и смотреть на мой почти невидимый в темноте силуэт? Что двигало Циглером?