Дегустаторши

Я легла рано: это все весна, Йозеф, я устала, – но не уснула, а так и плыла в полудреме. Стоило закрыть глаза, как голоса, до того прятавшиеся в барабанных перепонках, становились громче. Мама била кулаком по столу: «Ты просто хочешь, чтобы меня уволили!» Отец молча отодвигал полную тарелку и поднимался из-за стола: «Не стану вступать в партию, и не проси даже». Вокруг затихала деревня, а внутри моей головы будто бы на полную громкость включили радио, вот только сигнал был плохим, сплошные помехи, – или это квакали лягушки? Я проснулась, глубоко вдохнула – голоса не утихали. Выглянула в окно, увидела только темноту и долго вглядывалась в нее, пока лунный свет не обрисовал контуры деревьев. А ты чего ждала? И главное, с чего бы?

Вернувшись в постель, я в каком-то оцепенении забралась под одеяло, но тут же снова вскочила и бросилась к окну: Циглера нет, почему же я не чувствую облегчения?

Я снова легла, принялась разглядывать потолок, вычерчивая пальцем на простыне все его сучки и трещинки, но затем обнаружила, что рисую лицо Циглера, его ноздри, ущелья в горном хребте носа, близко посаженные глаза, сразу бросила это, повернулась на бок – и опять встала. Налила немного воды из кувшина, сделала глоток, да так и застыла у стола со стаканом в руке. Облачко закрыло и без того бледный серп луны, а у меня заныло в груди.

Я обернулась и увидела его – еще ближе, чем вчера. Сердце замерло. Я поставила стакан, прикрыла кувшин сложенным полотенцем и, больше не прячась, подошла к окну – даже прибавила свет в лампе. И Циглер увидел меня прямо перед собой, в халатике поверх ситцевой ночной рубашки, с растрепанными волосами. Он кивнул, но не двинулся с места, только смотрел на меня, будто только ради этого и пришел, будто происходящее его полностью устраивало.

19

– Да, знаю я такого врача, и что теперь? – заявила Эльфрида с таким возмущением, словно мы вытягивали это признание клещами.

Охранники прогуливались по двору взад-вперед, заложив руки за спину, то задевая наш уединенный уголок по касательной, то проходя довольно близко – тогда мы опасливо замолкали.

Я взглянула на сидящую рядом Августину, словно ища подтверждения, что больше ничего не остается. Чуть поодаль Лени болтала с Уллой и Беатой. Я слышала, как Улла убеждала ее сменить прическу: раз поиграв в парикмахера, она вошла во вкус. Потом Беата принялась рассказывать, как два вечера сидела над натальной картой фюрера (она так увлеклась гороскопами, что даже не стала заказывать новую колоду Таро) и обнаружила, что звезды к нему неблагосклонны: совсем скоро все изменится к худшему, может, уже этим летом. Лени, не желавшая в это верить, только качала головой.

Охранник вдруг резко остановился и открыл рот – должно быть, все слышал: сейчас он загонит нас обратно в столовую и заставит признаться. Я схватилась было за скамейку, но тут раздался громовой чих, и эсэсовца бросило вперед. Он помотал головой, достал из кармана носовой платок и высморкался.

– Похоже, больше ничего не остается, – сказала Хайке.

Эльфрида отвела Хайке к гинекологу, не позволив никому сопровождать ее.

– Что за тайны-то, я не понимаю? – ворчала Августина. – Ситуация деликатная, Хайке может понадобиться помощь.

– Тогда давай приглядим за Матиасом и Урсулой, пока она не вернется, – успокаивала ее я.

И мы пошли дожидаться Хайке к ней домой. Лени увязалась за нами. Я пыталась ее удержать, но она начала задавать вопросы, что и почему, – пришлось все рассказать. Мне казалось, это может ее напугать, но она и глазом не моргнула: в конце концов, чужой боли далеко до своей.

Беаты с нами не было – Хайке не разрешила ее привлекать, стыдилась давней подруги. А может, Беата сама все поняла и затаила обиду. Или, наоборот, была рада, что может не лезть в это дело.

Матиас весь вечер ссорился и мирился с сыном Августины Петером.

– Давай ты будешь Францией, а Урсула Англией, – предложил он, когда другие игры надоели, – и я объявлю вам войну.

– А где эта Англия? – спросила сестренка.

– Нет уж, – заявил Петер, – я сам хочу быть Германией.

Они с Матиасом были почти ровесниками, лет по семь-восемь: кожа да кости, одни лопатки торчат. Будь у меня сын, мне бы тоже нравились взмокшие от пота, торчащие лопатки – совсем как у моего брата, когда он мальчишкой носился среди красных сосен Грюневальда и с разбегу нырял в Шлахтензее.

А особенно мне бы нравились его, моего сына, голубые глаза, прищуренные от солнца.

– И почему же это Германией? – ехидно поинтересовалась Августина.

– Хочу быть сильным, как наш фюрер, – гордо вскинул голову Петер.

Она только языком прищелкнула:

– Эх, ничего-то ты о силе не знаешь. Вон отец твой, сильнее не найдешь, да только где он теперь?

– Августина… – Я тронула ее за рукав, слова не шли; широкие, почти квадратные плечи и эти тонкие лодыжки – мне впервые пришло в голову, что они могут сломаться.

Мальчишка покраснел, понурил голову – что такого натворил отец, раз она так внезапно расплакалась? – и бросился в соседнюю комнату, я за ним, сзади шлепала босыми ногами Урсула. Петер лежал ничком на кровати. Мы молчали.